Новенький - Уильям Сатклифф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давайте, парни, – поживее!
Мы изображаем живость. Он дует в свисток. Звука нет. Это случается каждую среду но никто никогда не напоминает ему, что свисток не работает, поскольку все мы хотим, чтобы он выглядел мудаком, каковым он и выглядит.
– Черт, свисток накрылся. Так я и знал. Кто сбегает и принесет мой свисток?
Вызываются все курильщики, выбран Анстэд. Он медленно бредет, по пути достав сигареты и зажигалку из кармана тренировочного костюма, валяющегося на боковой линии. Все понимают, что он не вернется, но молчат. Чтобы убить время, мистер Дин устраивает нам тест на выносливость.
Тест на выносливость не проходит никто. Парочка христиан смиренно блюют за линией ворот.
Коэн сообщает мистеру Дину, что предпочел бы посмотреть телевизор, так что вместо запланированного замера выносливости на нас извергается еще одна нотация.
Мистер Дин замечает, что Анстэд не возвращается. Мы все притворяемся страшно обеспокоенными и стараемся убедить мистера Дина, что, должно быть, виноват какой-то ужасный несчастный случай. Остальные курильщики предлагают вызвать “скорую помощь”. Мистер Дин доводит до нашего сведения, что он не вчера родился и Анстэд у него еще попляшет. Я говорю, что тоже хотел бы записаться в школьный кружок бальных танцев, и мистер Дин обещает еще показать мне “...что-то” (поскольку придумать ничего не может).
Нас разводят на позиции перед игрой и информируют, что судить ее будут с присвистом. Мистер Дин сует пальцы в рот, мы изображаем “живость”, он дует. Три или четыре попытки, но, покраснев от натуги, он издает лишь невнятный “шьюить”. Я предлагаю научить его свистеть вслед девчонкам. Мистер Дин смотрит с подозрением, не понимая, хочу я помочь или издеваюсь, в конце концов угадывает и грозит показать мне “...что-то”.
Он пытается спасти свое достоинство, изобразив обычный свист, но пальцы прижимает к подбородку. Утомившись унижать мистера Дина, наш капитан бьет из центра, и матч начинается сам собой.
Судья свистит тихо, поэтому легко притворяться, что не слышал шипа, или, наоборот, – слышал, когда никакого шипа не было. Мистер Дин вскоре теряет всякий контроль над игрой. Команды, однако же, не погружаются в хаос – между ними царит замечательное взаимопонимание, они усердно поддерживают друг друга, делая все, чтобы неверно истолковать любую команду судьи. Все тридцать игроков на поле трудятся в гармонии, изображая стремление выиграть, а на самом деле сосредоточившись лишь на том, чтобы довести мистера Дина до нервного срыва.
К примеру, на линии ворот синих выстраивается идеально ровная шеренга, а мистер Дин, стоя в сотне ярдов под полосатыми воротами, вопит:
– СХВАТКА! СХВАТКА! СЮДА! БЕГИТЕ СЮДА! ВЫ СЛЫШИТЕ? ВЕРНИТЕСЬ! НЕ НАДО НА ТУ ЛИНИЮ! ТАМ НЕТ ЛИНИИ! ВЫ ЧТО ДЕЛАЕТЕ? ВЕРНИТЕСЬ! ТАК НЕ ИГРАЮТ! ВЫ ЖЕ ПЛОЩАДКУ УСТУПАЕТЕ, СИНИЕ! ХОРОШО, ХОРОШО, ПОДОЖДИТЕ!
Голос у него слабый, но различимый. Он тусуется в воротах уже несколько минут. Мы держимся в стенке.
Затем Эткинс вырывается, мчится через все поле и останавливается в двух ярдах от линии ворот, божась, что слышал свисток. Мистер Дин не знает, что делать, поэтому назначает пенальти, – это уже футбол, а не регби, но ему об этом никто не сообщает.
Одна схватка длится десять минут, потому что никто не толкается. Через девять минут мистер Дин грозит оставить всех участников схватки после уроков, если кто-нибудь не начнет толкаться. Хукер синих орет из эпицентра схватки, что это нечестно, потому что у всех такие большие ноги, что он не достает до земли, и он бы рад толкаться, только не может, а родители урежут ему карманные деньги, если его еще раз оставят после уроков до Рождества, и это нечестно.
Куча-мала начинает кружиться, и движения становятся согласованными. Свалка несколько раз описывает круг, а мяч неподвижно лежит в центре. Она идет на восьмой оборот, когда мисгер Дин выдувает конец тайма.
Второй тайм задерживается, поскольку команды должны обменяться сторонами поля, и все спорят о том, какая у кого была сторона в первом тайме. Что поразительно, мистер Дин тоже вступает в спор и в итоге проигрывает.
Первые десять минут второго тайма все происходит в исключительно замедленном темпе, от чего мистер Дин покидает поле почти в слезах. Пару минут мы чувствуем себя немного виноватыми, но в целом никто не может припомнить игру лучше сегодняшней. В раздевалках, впрочем, атмосфера несколько иная: мистер Дин вышагивает туда-сюда с криками: “Раздевайтесь! Раздевайтесь! Все под душ! Раздевайтесь!” Мы понимаем, что он будет крайне разочарован, если пропустит эту маленькую радость.
Раньше нашу школу обвиняли в том, что она выпекает безжалостных, своекорыстных отъявленных тэтчеристов, и, хотя отрицать это трудно, следует заметить: вышеописанный эпизод доказывает, что в определенных обстоятельствах дух сотрудничества нам не чужд. Зайдите в самую расслабленную, хиповую-расхиповую школу Штайнера<Австрийский философ (1861-1925), основоположник течения антропософии. Основатель ряда школ, программа обучения в которых была сосредоточена прежде всего на формировании личности ребенка.>, и я удивлюсь, если вы найдете там столь великолепный пример самозародившегося гармоничного сотрудничества молодежи в достижении общей цели.
Кроме того, любая школа, невыпускавшая безжалостных, своекорыстных тэтчеристов в 1986 году, вопиюще отставала от жизни, и, наверное, наша вписалась в восьмидесятые лучше остальных. Когда я поступил туда в 1981-м, школьный девиз “Служи и повинуйся”, вышитый на кармане моего блейзера, звенел величавой историчностью. Но когда я перешел в шестой класс, дух времени изменил значение этой фразы. Плата за обучение росла, школа строила новые библиотеки и спорткомплексы, и смысл девиза сдвинулся от “я буду служить и повиноваться тебе” к “ты будешь служить и повиноваться мне, поскольку у моих родителей куча бабок и они покупают мне образование, так что я буду дьявольски богат, а ты не суйся”.
На карманах блейзеров не хватало места для отредактированной версии девиза, но он все равно был с нами: в нашей походке, в том, как мы говорили, – громче учеников других школ. До людей доходило.
Глава шестая
После игры я переодевался как раз возле Барри (сюрприз!). Он пришел чуть позже меня, потому что играл в общешкольной команде регбистов. Я одевался, и мой взгляд то и дело обращался к нему, – а он раздевался.
Какое тело! Какоетело!
А когда он направился в душ – не сутуло потрусил, как большинство голых мужиков, а просто обычной походкой, – я глаз не мог отвести от его тылов. Какая задница! Какая фантастическаязадница!
Мне не хотелось ее трогать или что-то. Я определенно не хотел совать в нее член. Просто я почему-то не мог на нее не смотреть. Я не гомофоб – поймите меня правильно, – но я и не хренов гомик. Нет. Когда я смотрел на Барри, у меня не вставал, ничего. Я просто... Я как-то по-мужски восхищался его красотой. Может, завидовал его власти над женщинами. Я хотел выглядеть, как он, чтобы можно было заниматься сексом с кучей женщин, а потому и не мог перестать о нем думать или на него смотреть. Вот в чем дело.
Впрочем, неважно – я заставлял себя на этом не зацикливаться. И уж точно это не имело значения для Барри, поскольку мой прелестный юный друг сильно тормозил по части понимания самых обычных вещей и даже не догадывался, что творится у меня в голове.
И этому его свойству я тоже завидовал. Я за такие мозги отдал бы все на свете. Его, похоже, вообще ничего не волновало. Он ни о чем не беспокоился. Просто что-то делал. Ничто не сжигало ему мозг. Все, чего он не понимал, забывалось через несколько секунд. Ни тебе нытья, ни самокопания, ни душевных мук, ни хандры – просто забывалось. Невероятно.
Или, может, так все гои умеют. Так или иначе, Барри, видимо, был немного не в ладах с собственными эмоциями.
Постепенно, проводя все больше времени вместе в автобусе и беседуя по часу в день, мы знакомились все лучше. Обсессию в моих чувствах кнему мне удалось приглушить, и напряжение между нами стало спадать. Наши диалоги уже не напоминали разведку боем, я больше перед ним не трепетал, и вскоре мы стали обычными друзьями.
Я по-прежнему фантазировал. И нервничал: мне казалось, происходит что-то неестественное. По-прежнему сомневался в правильности своих гормонов. Но хотя мой мозг часто отправлялся в свободный полет, переходящий в пике сексуальной паранойи, внешне я общался с Барри абсолютно естественно, и никто бы не заметил во мне ничего странного.
Все остальные держались от Барри в стороне, я же был единственным, кто попробовал с ним познакомиться, – и поразился его отклику. Я не мог понять, зачем такому потрясающе красивому человеку, как он, интересоваться таким уродливым додиком, как я, но вот надо же. На его месте я бы каждую ночь спал с новой женщиной, хреном прокладывая себе путь по лондонским постелям. Я никак не мог понять, почему он этого не делает, а шанса спросить ни разу не представилось, потому что о сексе мы никогда не говорили. Или о мастурбации – о ней тоже никогда. Что странно, если учесть, что до этого почти все мое общение в школе сводилось к развернутым, обширным и частым дискуссиям о мастурбации.