Самурай - Сюсаку Эндо

«Если я не нужен Тебе, о Господи, — шептал он, потирая затекшие ноги, — скажи мне. Я ведь совсем не цепляюсь за жизнь — Тебе это известно лучше, чем кому-либо».

У его ног промелькнуло что-то темное, пушистое. Это была крыса, устроившая здесь нору. Прошлой ночью он слышал, как она, тихо шурша, прогрызала дыру в углу. Каждый раз, просыпаясь от этого звука, он тихо молился о пятерых христианах, скорее всего уже казненных. Своей молитвой он хотел облегчить муки совести — ведь ему пришлось покинуть их в беде.

Издали донесся звук шагов, и Миссионер, поспешно подобрав ноги, выпрямил спину. Он не хотел, чтобы стражник, приносящий еду, увидел его поникшим. Даже в тюрьме он не мог позволить себе, чтобы японцы его презирали.

Шаги все приближались. Услыхав, как в замке поворачивается ключ, Миссионер изобразил на лице улыбку. Еще на воле он думал о том, что и смерть он обязан принять с улыбкой.

Дверь со скрипом отворилась, и по сырому полу разлился свет, похожий на расплавленное серебро. Моргая, Миссионер обратил улыбающееся лицо к двери и увидел там не стражника, а двух чиновников в черном.

— Выходи! — важно приказал один из них. И в уме Миссионера этот приказ слился с радостным словом «свобода».

— Куда мы идем? — спокойно спросил он, стараясь сохранить улыбку, хотя ноги его слушались плохо.

Чиновники неприветливо молчали. Они шагали важно, как это всегда делают японцы в таких обстоятельствах, и Миссионеру, уверовавшему, что его освобождают, их торжественная напыщенность казалась нелепой детской игрой.

— Смотри!

Один из чиновников неожиданно остановился и, обернувшись, кивнул на окно коридора, выходившего во внутренний дворик. Посреди двора, откуда уже начало уходить солнце, были расстелены циновки, стояла кадка с водой, а подле нее — два стула.

— Понял, что это?

Другой чиновник громко рассмеялся и провел ребром ладони по шее:

— Вот это что.

С наслаждением глянув на застывшего Миссионера, он усмехнулся:

— Дрожит, южный варвар!

Миссионер сцепил руки, изо всех сил стараясь одолеть охватившее его чувство унижения и злости. Уже два дня его донимали угрозами мелкие японские чиновники, и каждый раз это больно ранило его самолюбие, но Миссионеру, обладавшему повышенным чувством собственного достоинства, было невыносимо даже намеком показать, что он их боится. Колени у него дрожали все время, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.

Наступил вечер, и там уже было пусто. Чиновники велели ему сесть прямо на пол в полутемной комнате и исчезли, а Миссионер, точно ребенок, стянувший конфетку, испытал тайную радость от сознания, что он свободен.

«Ну вот. Все идет, как я и думал».

Только что пережитое чувство унижения исчезло, и к нему вернулась обычная уверенность в себе — он не ошибся, его предположения сбываются.

«Мне настолько доступны мысли японцев, будто я потрогал их рукой», — прошептал он.

Он знал, что японцы сохраняют жизнь всем — даже тем, кого ненавидят, — кто может им пригодиться; а его знание языков необходимо правителям этой страны, ослепленным жаждой выгодной торговли. Только поэтому найфу и сёгун, ненавидя Христа, позволяют жить в этом городе миссионерам. Найфу изо всех сил стремится построить порт, не уступающий Нагасаки, — для торговли с дальними странами. Особенно его привлекает торговля с Новой Испанией, лежащей далеко за морем, и он уже неоднократно отправлял послания испанскому правителю Манилы. Миссионера часто вызывали в эдоский замок — переводить эти письма на испанский и ответы — на японский.

Однако самого найфу он видел лишь однажды. Сопровождая посланца из Манилы, прибывшего с визитом в эдоский замок, он увидел в темном зале аудиенций величественного старика, сидящего в бархатном кресле. Не произнося ни слова, старик бесстрастно слушал беседу членов Совета старейшин с посланцем и так же бесстрастно смотрел на привезенные ему богатые подарки. Однако бесстрастное лицо и бесстрастные глаза старика надолго остались в памяти Миссионера и вселили в него чувство, похожее на страх. Этот старик и был найфу, и Миссионер подумал, что именно таким и должно быть лицо у политика.

Вдруг до Миссионера донесся из коридора звук шагов и шуршание одежды.

— Господин Веласко.

Подняв голову, он увидел, что на почетном помосте уже сидит знакомый ему торговый советник — Сёдзабуро Гото, а чиновники, которые привели его сюда, стоят поодаль. У Гото было характерное для японца широкоскулое лицо. Некоторое время он внимательно смотрел на Миссионера, а потом сказал со вздохом:

— Вы свободны. Чиновники допустили досадную оплошность.

Миссионер торжествовал. Он с удовлетворением посмотрел на унижавших его чиновников. Всем своим видом он как бы говорил, что прощает им их прегрешения.

— Однако, господин Веласко… — Шурша одеждой, Гото встал и с брезгливостью посмотрел на него. — Как христианскому падре вам запрещается жить в Эдо. И если бы влиятельное лицо не ходатайствовало за вас, даже представить трудно, что бы с вами произошло.

Торговый советник дал понять Миссионеру, что о его тайных сношениях с верующими известно. Владений других даймё это не касается, но на территории, подвластной найфу, с этого года строжайше запрещено строить храмы и служить мессу. И его оставляли в этом огромном городе не как священнослужителя, а как переводчика.

После того как Гото удалился, чиновники, не скрывая недовольства, указали Миссионеру на дверь, но не ту, через которую вышел советник.

Его усадили в паланкин, и он вернулся к себе домой в Асакусу. Рядом с его жилищем была небольшая роща, черневшая под ночным небом. Неподалеку от его дома прокаженные, до которых никому не было дела, основали поселок, и еще два года назад здесь располагалась небольшая лечебница, построенная францисканцами. Но лечебница была разрушена, и в единственной оставшейся от нее крохотной хибарке и было разрешено поселиться ему вместе с совсем юным падре Диего и с одним корейцем.

Сидя рядом с Диего и корейцем, потрясенными его неожиданным возвращением, он с жадностью поглощал рис с вяленой рыбой. В роще щебетали птицы.

— Никого другого японцы не освободили бы так быстро.

Услыхав слова прислуживавшего ему Диего, Миссионер лишь слабо улыбнулся, но в душе испытал удовлетворение и гордость.

— Меня освободили не японцы. — Поучая Диего, он изобразил на лице не то смирение, не то высокомерие. — Я нужен Господу. Это Он освободил меня. Чтобы я выполнил Его волю.

«Господи, — молился про себя Миссионер, не отрываясь от еды, — Ты ничего не вершишь напрасно. Вот почему… Ты оставил меня в живых».

Он и не заметил, что в его молитве сквозила гордыня, неподобающая священнику.