Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Извини, Ленни, нам придется говорить на диалекте.

Я ждал свою Фабрицию, жевал анчоус, не было в Риме тридцатидевятилетнего мужчины похотливее меня — и тут важна каждая подробность. Быть может, во время нашей краткой разлуки моя шальная любовница пала в чужие объятия. В Нью-Йорке меня не ждала подруга, я сомневался, что после европейских неудач меня в Нью-Йорке ждет хотя бы работа, поэтому трахнуть Фабрицию хотел очень сильно. Не бывало на свете женщины мягче — ее мускулы шевелились где-то очень глубоко под кожей, словно фантомные приводы, а дышала она, как и ее сын, поверхностно и жестко, и когда «делала любовь» (это она так говорила), создавалось впечатление, будто она рискует вот-вот скончаться.

Я заметил римскую достопримечательность — старого американского скульптора, субтильного и с гниющими зубами, который стригся под битлов и при каждом удобном случае поминал свою дружбу с культовым актером из Трайбеки «Бобби Д.». Несколько раз я вталкивал его перепившую шарообразность в такси, называл водителям престижный адрес на Яникуле и вручал двадцатку своих драгоценных евро.

А сейчас едва не проглядел девушку перед ним — маленькую кореянку (я когда-то встречался с двумя, обе восхитительно полоумны), волосы собраны в дерзкий пучок на макушке, отчего она слегка напоминала очень юную азиатскую Одри Хепбёрн. Крупные блестящие губы, пленительная, хоть и нелепая россыпь веснушек на носу, и весила эта девушка фунтов восемьдесят, не больше — при виде такой компактности я задрожал от грязных мыслей. Скажем, знает ли ее мать — вероятно, безупречная миниатюрная женщина, исходящая иммигрантскими тревогами и плохо переваренной религией, — что ее дочка уже не девственница.

— А, это Ленни, — сказал американский скульптор, когда я подошел и протянул руку. Он почти сошел бы за Преимущественного Индивида, и я несколько раз пытался его окучить. Молодая кореянка, крепко обхватив себя за локти, глянула на меня, как я понял, с серьезным отсутствием интереса (похоже, хмурилась она по умолчанию). Я решил, что напоролся на новоиспеченную парочку и хотел было извиниться и отойти, но скульптор уже нас знакомил: — Обворожительная Юнис Ким из Форт-Ли, Нью-Джерси, а затем из колледжа Элдербёрд, Массачусетс, — объявил он с наглым бруклинским выговором, который полагал чарующе аутентичным. — Юни изучает историю искусств.

— Юнис Пак, — поправила она. — Я уже не изучаю историю искусств. Я и в колледже больше не учусь.

От ее скромности я возликовал до состояния устойчивой пульсирующей эрекции.

— Это Ленни Абрахам. Помогает старым биржевым дельцам прожить подольше.

— Абрамов, — сказал я, раболепно поклонившись юной даме. У себя в руке я обнаружил бокал чернильного сицилийского красного и осушил его одним глотком. Я вдруг весь вспотел в своей свежевыстиранной рубашке и уродливых мокасинах. Вынул свой эппэрэт, открыл его жестом, который был аи courant[12] лет десять назад, подержал его перед собой, как дурак, снова убрал в карман рубашки, дотянулся до ближайшей бутылки и налил еще. Надлежало сообщить о себе что-нибудь выдающееся.

— Я занимаюсь нанотехнологиями и все в таком духе.

— Типа ученый? — спросила Юнис Пак.

— Скорее торгаш, — проворчал американский скульптор. Все знают, что за любую женщину он глотку перегрызет. На последней вечеринке перебил у молодого миланского мультипликатора минет от девятнадцатилетней кузины Фабриции. В Риме такие штуки сходили за новости «срочно в номер».

Скульптор полуобернулся к Юнис, отчасти загородив меня мощным плечом. Я сделал вывод, что надо уходить, но едва собирался, она вскидывала взгляд, нечаянно бросая мне спасательный трос. Может, она и сама побаивалась скульптора — опасалась, что в итоге окажется где-нибудь в сумрачной комнате на коленях.

Я пил бокал за бокалом, наблюдая грубые попытки скульптора пробить броню совершенно непробиваемой Юнис Пак.

— Ну я и говорю ей: «Контесса, оставайтесь у меня в Апулии, пока не встанете на ноги». Все равно некогда мне на пляже разлеживаться. У меня заказ в Шанхае. Шесть миллионов юаней за две скульптуры. Это у нас сколько — пятьдесят миллионов долларов? И я ей говорю: «Не ревите, контесса, лукавая вы курица. Я и сам бывал на мели. Ни сентаво на счету. Практически вырос на Бруклинских верфях. Первое, что помню, — удар в морду. Шандарах!»

Я жалел скульптора — и не только потому, что ему вряд ли светила Юнис Пак; нет, я просто сообразил, что скульптор вскоре умрет. Его бывшая любовница рассказывала, что из-за прогрессирующего диабета он чуть не лишился двух пальцев на ноге, а от переизбытка кокаина его ветшающая кровеносная система работает на износ. В нашем бизнесе это называется НКС, Непригодный к Сохранению: жизненные показатели упали до того, что вмешательством ничего не добьешься, а психологические выдают «крайнее стремление к/желание смерти». Его финансовый рейтинг убивал всякую надежду. Цитирую свой отчет Джоши: «Годовой доход около $ 2,24 миллиона в юанях; регулярные выплаты, в том числе алименты и содержание несовершеннолетних детей, — $ 3,12 миллиона; приемлемые для инвестиций активы (минус недвижимость) 22 миллиона северных евро; недвижимость — $ 5,4 миллиона в юанях; общая сумма задолженностей $ 12,9 миллиона». Бардак, иными словами.

Зачем он так с собой? Можно ведь обойтись без наркоты и требовательных девиц, провести лет десять на Корфу или в Чиангмае, омывать тело щелочами и высокими технологиями, прищучить свободные радикалы, сосредоточиться на работе, набить портфель акциями, убрать валик с живота, разрешить нам подправить эту морду стареющего бульдога? Что держит скульптора здесь, в городе, который хорош лишь как напоминание о прошлом, где он охотится на молодежь, ест жесткие волосатые манды и груды углеводов, со всепобеждающим потоком плывет к собственному упразднению? В этом уродливом теле с гниющими зубами и кислым дыханием таится визионер и творец, чьими работами я порой восхищался.

Пока я хоронил скульптора, шагал за гробом и утешал его красавицу бывшую жену и ангельских близнецов, глаза мои наблюдали за Юнис Пак, молодой, стоической и хмурой — она кивала, слушая самодовольное скульпторское выступление. Мне хотелось коснуться ее пустой грудки, нащупать маленькие твердые соски, что в моих мечтаниях возвещали о ее любви. Ее острый носик и тонкие руки покрылись испариной, и я заметил, что по части пития она от меня не отстает, то и дело хватает бокалы с проплывающих мимо подносов, и ее тугой рот уже полиловел. На ней были модные джинсы, серый кашемировый свитер и нитка жемчуга, старившая ее лет на десять. Юным в ней был только гладкий белый кулон, почти камешек — видимо, новая миниатюрная модель эппэрэта. В определенных богатых кругах трансатлантического общества разница между молодостью и старостью постепенно стиралась, кое-где молодежь в основном ходила нагишом, а с Юнис Пак что такое? Хочет быть старше, богаче, белее? Зачем красивым людям не быть собой?

Когда я снова поднял голову, скульптор тяжелой лапой стискивал махонькое плечико Юнис Пак.

— Китаянки такие хрупкие.

— Не такая уж я и хрупкая.

— Еще какая хрупкая!

— Я не китаянка.

— Короче, Бобби Д. и Дик Гир на балехе поцапались. Дик подходит ко мне, говорит: «За что меня Бобби так ненавидит?» Погоди. О чем это я? Хочешь еще выпить? О! Молодец, что приехала в Рим, котенок. Нью-Йорку нынче капец. Америка в прошлом. А пока у власти эти мудаки, я туда вообще больше не сунусь. Ебаный Рубенштейн. Ебаная Двухпартийная партия. Это, детка, просто какой-то «1984». Который ты, разумеется, не читала. Может, книжный червь Ленни нас просветит. Повезло тебе, что ты здесь со мной, Юни. Хочешь меня поцеловать?

— Нет, — сказала Юнис Пак. — Нет, спасибо.

Нет, спасибо. Воспитанная корейская девочка, выпускница Элдербёрда, Массачусетс. Как я сам жаждал поцеловать эти полные губы, обнять ее во всей ее миниатюрности.

— Это еще почему? — заорал скульптор. И затем, поскольку давно лишился способности просчитывать на шаг вперед, потряс ее за плечо — пьяное сотрясение, однако ее крошечное тело оказалось к такому не приспособлено. Юнис подняла взгляд, и в ее глазах я прочел знакомую ярость взрослого, которого неожиданно опять втянули в детство. Она прижала ладонь к животу, словно ее ударили, и опустила голову. Красное вино выплеснулось на дорогой свитер. Она повернулась ко мне, и я увидел ее неловкость, не за скульптора — за себя.

— Давайте-ка полегче, — сказал я, кладя руку на влажную резину скульпторской шеи. — Давайте, может, присядем на диван, водички попьем. — Юнис потирала плечо и пятилась от нас. Кажется, сдерживала слезы, и тут у нее, похоже, богатый опыт.

— Отъебись, Ленни, — молвил скульптор и слегка меня отпихнул. Руки у него сильные, ничего не скажешь. — Иди впаривай свой источник юности.