Клипер «Орион» - Сергей Жемайтис

— Это уж само собой, — кивнув, сказал матрос первой статьи Громов, худощавый, жилистый, черноглазый.

— Кто же это оттяпает мое нажитое?

— Найдутся! — Зуйков подмигнул. — Охотников много, и не только на твою землю, дележ повсеместно пойдет. Верно я говорю, Громов?

— Верно, Спиря. Все будет как надо, кто что заслужил.

— О! Слыхал?

Брюшков куснул тонкие губы:

— Интересно посмотреть, как ото по заслуге чужое будете делить и как мы вот так и отдадим за здравие живешь! И не ты ли, Спирька Зуйков, главным делильщиком будешь? Не твои ли голоштанные сродственники?

— Может, и мои. Таких, брат, Зуйковых, да Ивановых, да Громовых ух как много! Насиделись на мякине. Хватит.

— Ну этого мы не боимся. И нас немало. Все на ком держится? На справном мужике, а не на безлошадном прощелыге.

Зуйков блеснул зубами:

— И лошади будут, и земля будет. Вот вчера на берегу, в пивной, наши ребята зашли с «торгаша», ну, слово за слово, разговорились, как же — свои, тоже от тоски мрут на этих островах. Они амуницию должны доставить для нашей пехоты, а куда везти ее, эту амуницию, теперь и не знают, и кому ее передать, то ли белым, то ли красным. У них тоже заковыка не хуже нашей. Так вот они и говорят, что заваруха у нас — сердце радуется! Помещичьи усадьбы жгут, почище чем в пятом году, землю делют, ну и скот, конечно, тоже.

— Ну, нам этого бояться нечего. Мы еще не помещики. Правда, справное хозяйство имеем. Сам знаешь, батрачил у нас. И видел моих братьев да отца, попробуй сунься, они тебя так наладят, что ляжешь и не встанешь. — Брюшков зло засмеялся.

— И у нас тоже кое-кто дома остался. Царя-то они вашего сшибли! Что, не удержали Николку? Эх, дисциплина мешает, да и Петрович тут, а не то бы…

— Ты постой, Зуйков, не мели зря. — Громов взял его за плечо. — Постой. — И повернулся к Брюшкову: — Вот что, друг, знай, что вопрос этот насчет земли, фабрик и вообще насчет собственности уже решенный.

— Кем это, позволь спросить, решенный? Кто за нас решает?

— Партией решенный!

— Партией? Братцы! — он развел руками. — То царь решал, а теперь партия. Что это за партия?

— Партия большевиков. Не придуривайся, небось слыхал! Власть теперь в России чья? Или тоже не слыхал?

— Как не слыхал, от тебя же, голоштанника, и слыхал. Да слух-то еще не власть, не закон. От этих слухов только голова пухнет. Я слухам не верю. Известно, кто их пущает! Что наш командир смотрит? За такие разговоры прежде в Сибирь, а не то и на перекладину!

Матросы, а их находилось на баке более десяти человек, заговорили вес разом. Большинство стало на сторону Громова и Зуйкова. Вопрос о земле был острый, больной, и страсти разгорались, но боцман вовремя вмешался:

— Отставить! Зуйков, не хватай Назара за грудки! И ты, Брюшков, разожми кулачища. Что, давно в канатном ящике не сидели? И вы, братцы, не ярьтесь. Службу знать надо и уважать свое место. Не на сходе. Не забывайте, что мы военные моряки! Сила России! Да если мы вот так себя ведем, когда дело жизни решать надо, то что же там делается, в деревне, в городах? — Он покачал головой. — Стыдно, братцы!

Матросы притихли. Боцман продолжал уже мягче:

— Что же мы грызться станем на чужой земле? Где наше товарищество? Наши матросы чем всегда брали? Дружбой! Глянь-ка на норвежца, матросня уже зырит. Стыд!

Зуйков вдруг залился звонким смехом и на недоуменные взгляды товарищей сказал, вытерев рукой слезы:

— Сдохнуть надо, братцы! Здеся на английской воде русскую землю делим! Впрямь, как бабы у колодца.

Матросы дружно засмеялись, а затем заговорили, перебивая друг друга:

— Ведь правда, братцы!

— Дома разберемся.

— Дома-то еще — ой-е-ей какие дела будут.

— Дела-делишки опять поделят мужицкие излишки.

— Дадут тебе излишки!

— А что?

— Выпорют, как в пятом году.

— Ну уж нет, дудки!

— Теперь, конечно, другое дело.

— Вот доберемся…

Подошли машинист Мухта и кочегар Свищ. Мухта был черен, как жук-древоточец, его лобастая голова ушла в непомерно широкие плечи, смотрел он исподлобья; Свищ выше его на целую голову, гол по пояс, на шее у него моталось белое махровое полотенце, его костлявый торс сплошь покрывала татуировка: тут были и девицы в разных позах, и корабль с раздутыми парусами, и львиная голова с ощеренной пастью. Руки переплетали змеи, в центре тощей груди расположился двуглавый орел с надписью под ним: «За веру, царя и отечество». На левой руке между витками тела кобры нанесено множество женских имен. Художественные вкусы, интимная сторона жизни Свища, его политические убеждения — все можно было прочитать не только на его верхней части туловища, но и на нижней, сейчас скромно задрапированной полотняными штанами. Так, после февральской революции, прочно укрепившись на платформе анархизма, Свищ вонзил в орла красный кинжал, на клинке которого стояло: «Смерть мировой буржуазии», ниже по синеватым рисункам краснела еще пара лозунгов: «Анархия — мать порядка» и «В борьбе обретешь ты право свое». Последний начинался на животе и заканчивался на спине.

Мухта прикурил и стал возле обреза, молча глядя на плавающие окурки, чувствовалось, что он с большим трудом переносит общество «безыдейных» матросов. Анархист-бунтарь, он жаждал деятельности по переустройству мира, в котором будут сброшены все оковы власти и человеческая личность станет абсолютно свободной. Мухта пробовал внушить идеи анархизма матросам, но встретил такое непонимание, обнаружил столько буржуазных взглядов и, главное, не раз в пылу дискуссии был бит, что до поры до времени замкнулся в себе, копя ненависть и презрение к этой темной массе.

Мухту, казалось, баковое общество не заметило, зато Свищ был встречен улыбками.

— Ну как, Гоша, анархия? — спросил Зуйков, подмигивая матросам.

— Порядок! — Гоша оттолкнул плечом Феклина, протискиваясь к фитилю. — Возьми лево на борт, пропусти человека к огню. Уважать надо, братишка, кто к огню тянется и к топору. А ты раскорячился у обреза, будто пырнуть в него хочешь.

Феклин не остался в долгу:

— Не больно костями пихайся! И что такое с тобой, Гоша? Харч у всех равный, все ребята в теле, только ты один как веха на рифе али шкилет?

— В мясе ли дело! — Гоша затянулся так, что засвистело у него в легких, и изрек: — Дух важен в человеке. Во! — Он шлепнул ладонью по двуглавому орлу. — Вы што? Поели — да на бок, свисток — и вы, как обезьяны, но реям или снасти трекать, вот и вся ваша идеология. Да еще разговоры о нищенской вашей собственности, землице там да полудохлой худобе. Вот и жиреете, а мы духом живем, горим душой за вас, охмуренную массу.