Модельерша - Мария Бушуева

Наталья на свадьбе хохотала, мы выходили с ней, накинув пальто, на улицу, я курила, а она шутила, что ее украинский период закончился свадьбой, как и должно было быть, но мне показалось, что выглядела она скорее грустной, чем веселой. К ней попытался подрулиться какой-то гость, кажется., со стороны жениха, но Наталья сделала такое отчужденное и замкнутое лицо, что он мгновенно сгинул в дверях кафе.

— Не понравился?

— Не люблю, когда не по плану, — она усмехнулась. Но я не совсем поняла юмор.

— Тебе новые штаны не надо? — спросила я, вспомнив, что Катька принесла брюки, а они ей как корове седло. — Финдяндия, всего четыреста.

Платье, надоевшее мне или вышедшее из моды, могло потом пять лет висеть в шкафу среди таких же брошенок — костюмов и юбок-сирот, пока его не заселяла моль, давно привыкшая к лаванде и апельсиновым корочкам, постоянно кидаемым в шкаф, — и тогда я его безжалостно выбрасывала. Сейчас такая судьба грозила и моим старым брюкам.

— Надо, — сказала я, — четыреста — это очень недорого.

Но с мужчинами было отнюдь не так. Я, наверное, и в самом деле жалела их…

…Она, наверное, и в самом деле жалела их, и каждый, по ее шаловливому признанию, сделанному как-то Ольге за бутылкой сухого вина, попадал в неплохие руки. В достойные лапы, уточнила она. В подходящие грабли.

Хорошо, что Ольга, поглощенная к тому времени своим романом настолько, что никакая иная информация уже в душе ее не способна была прописаться просто из-за нехватки жилой площади, слушала меня как сомнамбула, очнись она в тот миг, расчисти хоть один квадратный метрик, и, кто знает, жизнь ее могла повернуться совсем в другую сторону.

Нередко действительность подтверждала мои выдумки. Нахальный технолог, как выяснилось, к радости женщины-экономиста писал экстравагантные стихи, описывая в них физическую близость в образах огнедышащего змея и ядовитого цветка, от сплетения коих сначала выпадает ядерная роса, из нее вырастает тропический лес, в нем появляется странное племя человеко-птиц, с которыми начинает бороться отец-дракон, дабы уничтожить их птичью природу, остается из всего племени темнокожая девочка с крылышками, она спряталась под папоротниками, и к ней спускается с неба инопланетянин, смахивающий по описаниям на Иисуса. Вскоре диспетчер стал ходить в местную церковь, что, вероятнее всего, объяснялось просто модой. Но Ольга возразила, нет, не модой, ты, Наталья, просто видишь подземную воду.

Умная ты девица, Ольга.

А я вот толком так и не разобралась, что ты за человек, Наталья, а ты говоришь — умная.

Многое в ней мне до сих пор непонятно. Она вышла замуж и уехала, и сейчас я ее не вижу. Замужество ее прямо шок вызвало у всех наших, они же в один голос пели, что она обречена на одиночество. У меня теперь как будто зуб режется — так хочется посмотреть, кто же он! Он! Что она вышла замуж по расчету, я никогда не поверю, пусть Катька не заливает. А Ирка говорит — с отчаянья. Глупости. Мужики к ней как мухи липли. Меня и то порой удивляло, чем она берет? Но шарм в ней обалденный, факт. Правда, мне порой кажется, что ей все-таки нравился мой… Ну, ладно. Об этом как-нибудь в другой раз.

Как-то мы шли с ней со станции Береговая, такой приветливый был денечек, и она такая добродушная, что-то о мужиках заговорили, и она мне, вот, придется, видимо, вдохнуть в форму некоторое содержание. Загадочная, ей-богу, как Штирлиц. И дважды повторила: «в некую форму некоторое содержание». Ее рассуждения вообще-то меня мало задевали, пальчик ей покажешь, она ударится философствовать, то шпроты ей как русалочки, начнет о мифологическом мышлении, какого-нибудь Леви-Буша вспомнит, то Земля у нее как матрешка, у Иришки увидела, взяла в руки, о, говорит, может, и Вселенная наша так устроена, и потому-то мы и не можем отыскать другие цивилизации, что миры наши вставлены друг в друга как матрешки. Ирка забалдела. Вставлены, ржет, вставлены, но не плотно прилегают. А Наталья тут же — вдруг в момент близости мужчины и женщины такие возникают пространственно-временные воронки, что в них можно провалиться? Ой, угорю, ревет Ирка, ой, со стула упаду. Наталья, правда, тоже засмеялась. Потом, когда Наталья ушла, Ирка мне — ну, мать, у нее точно любовник — дрянь, если ей такая чухня в голову лезет. Дура ты, отвечаю, самая настоящая, элементарная как тапочка. Она обиделась. Что, однако, не мешает мне тебя любить. Иришку-то проще любить, чем Наталью. То ли я о ней тоскую? Не о ней самой даже, а о чем-то таком в ней, чего нет ни в Катьке, ни в сестре, а во мне если и есть, то в зародышевом состоянии. Нагородила я. Из серии: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Вот это самое не знаю что в ней и скрывается.

После свадьбы Ирка моя стала Наталью избегать. Я объяснила себе просто: боится, что старые чувства мужа к подруге окажутся сильнее. Охраняет, одним словом, семью. Как самка капы, о таких бабах говорит Наталья.

Мне ее так хотелось увидеть, я взяла и к ней зарулила. В первое мгновение, открыв мне дверь, она не сумела скрыть недовольства, глянула с хмурой полуулыбкой, но впустила в квартиру. Воспитанность — великая вещь! Но в комнату все же не провела, извинившись, что вынуждена из-за беспорядка принимать меня в кухне. Предложила чай, но тоном, заведомо предполагающим отказ. Я поблагодарила и отказалась.

Ее однокомнатная квартирка досталась ей после смерти деда, о котором она как-то, полушутя вроде, сказала: «Он был медведь на липовой ноге». Я совершенно донт андерстэнд. Ну, понимаешь, стала объяснять она, лежу в кроватке, маленькая, а он скрып-да-скрып, скрып-да-скрып. Хромой, что ли? Ага. Скрып-скрып. Фронт. А, понятно. А за окном деревья шумят, воют, гудят, плачут, а за окном темно, мрачно, хмуро. А он — скрып-скрып, скрып-скрып. И все равно я не андерстэнд.

На кухонном столе лежал открытый журнал, но почему-то не похоже было, что до моего прихода она читала. В чашке чернели, кажется, остатки кофе. Но кофе она, кстати, не предложила, она тут же перехватила мой взгляд и как-то насмешливо, так по крайней мере мне показалось, улыбнулась: это в чашке не кофе, а такой крепкий чай. Мне стало неприятно, будто она поймала меня на чем-то неприличном.

— Я хочу завести кота, — сказала она, — как ты считаешь, стоит?

Может быть, она и в самом деле сердита на сестру?

Непроизвольно постукивая пальцами по столу как по клавишам, она иногда бросала взгляд в окно, отражающее светящийся полукруг лампы. Наверно, я оторвала ее от чего-то важного. Но чего? Ничего не оставалось, как проститься и уйти.

В общем-то ни от чего такого важного, в понимании большинства, она меня не оторвала. Я не пересчитывала деньги (наимилейший процесс для неуверенных в себе ипоходриков), не занималась стиркой (говорят, страстно и много стирают женщины, не дополучающие от своих мужей интимных ласк), не придумывала интригу против начальства (любимое занятие брошенных секретарш), не зубрила цитаты из новомодной статьи, написанной в канун первой русской революции и напечатанной лишь через пятьдесят лет в республике Зимбабве, не продумывала сногсшибательный костюм, способный именно с ног сшибить женский коллектив, раздувающийся от гордости за квартиру в центре (а на окраине, возможно, и воздух чище, и планировка комнат современнее), или от обладания своим (!) массажистом (ну что из того, что он пьяница и бывший спортсмен, вышедший в тираж), своей (!) портнихой (ну пусть она шьет из рук вон плохо, зато называет себя кутюрье и берет дорого), или же — от частых поездок за границу («Нас принимала компания, владелец которой Хеопс, ну, тот, который женился на Жаклин Кеннеди»). О, женский коллектив, что может сравниться с тобой! Как на небе звезды осенних ночей сверкают в тебе начальник отдела, зам. главного инженера и скромный архитектор Туфелькин Андрей Иванович. Именно с ними, с мужчинами, ведутся жаркие споры об искусстве, в которых самые прогрессивные голоса — голоса наших дам, просто обожающих, нет, не просто, а страстно обожающих авангардные пьесы, а самый консервативный и нудный тенорок у Туфелькина Андрея Ивановича, слывущего ретроградом не только потому, что он ездит каждое лето не в Турцию, а на Оку, не столько и за то, что ему непонятно, отчего Гамлет спрыгивает к Офелии с морского каната, а она в цилиндре, но, простите, без штанов, но главным образом за то (о, в этом не признается ни одна милая дама), что он регулярно, как всякий консерватор, посещая театр, неоднократно, так сказать, видел, как наши прогрессивные дамы мерли на авангардных спектаклях от скуки, а одна, да, да, да! просто заснула во втором ряду, и другие дамы решили, что ее тонкий храпоток необходим был смелому режиссеру для осуществления не менее, если не более самого замысла произведения, и режиссером был тонко найден верный ход! Вы, конечно, понимаете, что Туфелькин — не герой романов, загорающихся еженедельно и затухающих ежеквартально в нашем отделе. Две дамы любят зам. главного инженера. Да, он не театрал, но он начинающий бизнесмен, и в нем есть нечто демоническое, столь восхищавшее и притягивавшее всегда русских женщин. Зам. главного инженера действует на них просто гипнотически! Неделю его любит одна, другую неделю его любит соответственно другая. Потом вновь одна, а затем снова другая. Но я уже, откровенно говоря, сама не могу разобраться, которая из них одна, а какая — другая. Начальник отдела — не демон, нет, он как бы немного в чем-то Бельмондо. В девятнадцатом веке, а также в начале века прошлого он был бы обречен на невнимание прекрасного пола, с демонами ему было бы тягаться бесполезно, но сегодня он — впереди! — и любим сразу тремя! Причудливый узор их отношений не интересовал бы меня совершенно, если бы начальник не выпадал из него периодически, делая неожиданный и вычурный прыжок в мою сторону, как игрушечный заяц на резинке, чтобы, ударившись о стену моего непонимания, резко водвориться обратно к трем девицам, сидящим под окном, выходящим на серую магистраль, упирающуюся одним концом в железнодорожный вокзал, а другим в какой-то издательский дом или театральный роман — и тем самым сделать узор еще причудливее.