Ищите интонацию. Сборник коротких рассказов - Борис Алексеев

Лёша никогда не входил ни в одну группировку по одной простой причине: он не умел подчиняться. Не потому, что не хотел. Нет, чтобы хорошо подчиняться, надо бежать торопливо в строй, знать наизусть команды и нештатные ситуации. А Лёша всё время опаздывал. Он слушался, когда необходимость в сплочении переставала быть нужной. Он пробегал огромное расстояние, чтобы успеть встать в строй. Но строя на том месте, куда он вбегал, уже не было. Нет, решительно, идея элитарного послушания не уживалась с трепетной Лёшиной креативностью!

Однажды случилось вот что. Элита «шла на вырубку». Для тех, кто не понимает, объясняю, ребята шли бить лохов. Лёша в это время делал уроки. Он любил заниматься на кухне, потому что из кухонного окна виден был весь двор со всеми событиями дворовой жизни. Он уже заканчивал математику, как вдруг из-за угла соседней пятиэтажки показалась ватага элитных пацанов с металлическими прутьями в руках. Лёшу как сдуло с табуретки. Через минуту он уже шагал рядом, напоминая при́даный к римской когорте отряд лучников.

– Те чё надо? – огрызнулся на Лёху Пузырь (так звали толстого белобрысого хама из соседнего класса).

– Я с вами, – ответил Лёша, задыхаясь от ощущения важности происходящего.

– Видал, Пузырь, и этот попёрся! – хмыкнул Седой. Мальчик по прозвищу «Седой» учился на год младше и стал школьной знаменитостью после того, как прилюдно задрал платье англичанке. Дурёха покраснела помидором, да как откинется в обморок. Народу сбежалось! А Седой, как в воду канул. Не пойман – не вор.

Лёша в тот же вечер рассказал папе про геройство Седого. Отец взял Лёшину руку, больно сжал её своими огромными пальцами и сказал:

– Эх, Лёшка, храни тебя Бог от этих молодцов! Мне-то они полжизни испоганили.

Лёша слышал от матери о том, что отец как-то не сдержался и рубанул кайлом одного шутника. Тот помер. Отца посадили. На зоне мужиков с характером уважают, но не любят. Тяжко отцу пришлось. Один раз в одиночку против камеры стоял. Не сломали, но порезали изрядно.

Лёша тогда не понял слова отца. Списал на давнюю обиду.

«Эх, батя, глянь в окно, махни рукой сыну-то!» – кипишился Лёшка, шагая с крутыми пацанами и посматривая по сторонам, видит ли кто его геройство.

Ватага завернула за гаражи и вышла на пустырь, откуда начиналась промзона.

– Вон они! – крикнул Седой, завидев трёх ребят поодаль.

Злоумышленники рассыпались и окружили жертву.

– О – бана! Здорово, парни! Какие вы бледненькие! Седой, глянь, мне их жалко. Может, мочить через одного будем? – захохотал Пузырь, жонглируя арматурой.

– Не, Пузырь, им обидно станет, давай всех! – ответил Седой и ткнул одного из ребят прутом в бок.

Пока пираньи смаковали грядущее лакомство, они не заметили, как сами попали в окружение рослых пацанов из монтажной учебки, открывшейся год назад на соседней улице. То, что эти трое монтажники, Седой знал, но не предполагал наводку. И теперь шнырял глазами, выжидая момент сделать ноги. Но монтажники были настроены серьёзно. Пришло их не меньше пятнадцати, да и вооружение у них было похитрее «отечественного»: что-то типа самодельных нунчак из мягкого кабеля с длинным крепёжным винтом на конце и ещё что-то, напоминающее спираль, из тонкой сталистой полосы.

– Какая встреча! – начал было один из них, видимо, старший.

– Да чё тут париться, Дрозд, наших обидели! – выскочил вперёд рябой парень и, как фраер, с оттяжкой загасил сигарету о ближайшую ладонь «элитных» пацанов. Ближайшая ладонь, как вы, наверное, догадались, принадлежала Лёшке, который от неожиданности и смущения не почувствовал боль.

– Гляди, Дрозд, а ему хоть что! Может, он не настоящий? Давай проверим, – с этими словами рыжий плюнул Лёшке в лицо и с размаху ударил в живот…

«Лёша, Лёша, где тебя носит!» – повторяла мама, накрывая стол для ужина.

– Семён, иди есть! – она позвала отца, закончив приготовления.

– Лёшка-то где? – спросил отец

– А бес его знает! Ты ешь. Придёт Лёша, куда денется.

В двери раздался звонок.

– Ну вот и он, – выдохнула мать и подумала: «Что это он звонит, ключ же есть?»

Она торопливо подошла к двери и взялась за ручку.

– Ой, что-то не можется мне, не ладно, – охнула женщина, оборачиваясь к мужу, – Семён, помоги.

Но отец уже был рядом. Они вдвоём как-то дружно и неловко открыли дверь. На пороге стоял Лёшин классный руководитель и, комкая в руках шапку, произнёс:

– Лёшу убили. Пойдёмте…

Мерная икона

– Эй, Федот, ты-т едешь, али «not»?! – крикнул вихрастый парень, проросший с товарищами, как семейка грибов-опят, сквозь открытый полог кабриолета.

– Езжайте без меня, – улыбнулся Федя, – я не могу.

– Ну как знаете, товарищ Фёдор, как знаете!..

Кабриолет наваристо заурчал и помчался прочь, поднимая облако глинистой пыли над грунтовой посадской дорогой. Так сверхзвуковой самолёт буравит толщу прозрачного неба, оставляя позади себя ворсистый клиновидный след. След медленно тает, как бы говоря: «Смотрите, здесь только что пролетела обитаемая комета с крыльями, и она прекрасна!»

Фёдор взмахнул по-птичьи руками, повернулся и пошёл к дому. Сегодня утром ему заказали мерную икону. Написать небольшую иконку – дело привычное, вот только со сроком беда. Заказали в четверг, а крестины в воскресенье! Выходит, на письмо – день, два дня на просушку олифы – не до рыбалки.

Федя снял со стеллажа заготовку иконной доски с ковчегом[2] и широкими под обрез полями. Отмерил 53 см (рост новорождённого), резаком рассёк левкас[3] и ножовкой с мелким зубом отрезал лишние поля сверху и снизу доски.

– Андрей, значит, вот как, – Фёдор медленно выговаривал слова, как бы вживаясь в звучание имени святого, которого ему предстояло написать.

Предстояло написать образ преподобного Андрея Рублёва.

Родители по святцам[4] имя малышу не подобрали. Почему? Может, потому, что всей семьёй мечтали: родится мальчик, быть ему Андреем в честь погибшего деда.

Дед Андрей Петрович был на селе иконописец, хороший иконописец. Попросили его как-то роспись поновить в куполе приходского храма. Настил для работы соорудили наспех, из того, что под рукой оказалось. Вот досочка-то под ним возьми и тресни. Ему б за перила ухватиться, а он краски держит, бросить не хочет. Так и разбился дед Андрей. Пол-то каменный, а высота, поди, метров тридцать была. Всем миром хоронили. Добрый он был. Народ такое не забывает. Поди, третий год пошёл, а всяк на селе его в записочках пишет: «Помяни, Господи, во Царствии Твоем раба верного, иконника Андрея».

Такая история.

«Что ж, раньше-то не пришли? – выговаривал Фёдор заказчику. А тот: «Не случилось раньше. Выручай, Федя, денег – сколько скажешь».

– Да что деньги, кто ж Рублёва за деньги пишет? Сколько дашь – и Слава Богу, – отвечал Фёдор, почёсывая затылок, – ладно, иди, как-нибудь управлюсь, Бог даст.

Фёдор положил на рабочий стол иконную доску, достал с антресоли десяток увесистых книг и стал их просматривать. Образ преподобного Андрея больше известен как поясной, а тут нужна ростовая фигура. Пересмотрев книги, Фёдор остановился на «Новгородских таблетках»[5], выбрал одну из монашеских фигур и стал калькировать образ. Калька была уже почти закончена, как вдруг он остановил перо и произнёс вслух:

– Нет, буду рисовать с руки. Негоже Рублёва переводить с Антония.

Древние говорили: «Главное в иконном деле – руку свою подпрятать под Бога». Это значит сработать икону так, чтобы на святом образе «не проступил» мо́рок[6] человеческих страстей и переживаний. Почему? Молящийся человек приходит в храм не любоваться церковным искусством, а поведать нужду Богу. Об этом часто забывают. Икона, как некая пиктограмма, должна указать прихожанину кратчайший путь – «Бог там!»

К примеру, входит в храм заплаканная женщина. У неё несчастье – муж сорвался с катушек и крепко запил, вторую неделю мучает себя и семью. Даже детей пришлось отвезти к матери, а то, не ровён час, прибьёт малышей. Трезвый-то он добрый, ласковый, а найдёт чума пьяная – хоть «святых выноси»!

Женщина оглядывается, не знает, куда свечу поставить, где сердце открыть.

– А ты, милая, поставь свою свечку-то Бонифатию. Он в энтом деле – первый помощник! – советует старушка за ящиком[7], – Ставь, ставь, он всё Богу нашему передаст!

Глядит женщина в писаный образ Бонифатия и беззвучно губами шевелит, просит, значит. Вот тут и становится икона иконой. Или нет. Выплакала она, сердешная, беду (всё не наедине), да пошла домой с надеждой на Бога. Значит, удалась икона. А если «очаровал» её Бонифатий: как живой, смотрит с иконы полными слёз глазами, жалеет её, бедную, будто говорит: «Не плачь, дщерь, ступай с миром, я тебе помогу!»

Кто знает, впорхнула молитва женщины в чертоги Божьи или «увязла» в писаных слезах Бонифатия?..