Русский боевик - Владимир Романовский

Из-за матраса выскочила радостная кошка, неся за хвост обезумевшую от страха мышь, и побежала в коридор — играть. Стенька, вздохнув, поднял с пола штаны.

— Помылся бы, что ли, — заметил Эдуард.

— Воды нет.

— А скажите-ка мне, Бертольд Абрамович, — спросил на следующее утро директор театра Морис Будрайтис, переплетя пальцы рук и положа руки на письменный стол веско, — что происходит, собственно, там у вас?

— Всё хорошо, а что? — нервно ответил, и спросил, Бертольд Абрамович.

— Всё хорошо?

— Ну да. А что?

— Да так. Мне тут сказали только что… по телефону… что не совсем хорошо.

— А кто сказал? — возмущенно осведомился Бертольд Абрамович.

— Ну уж это-то как раз не очень важно, — заметил наставительно Будрайтис.

— Нет, это очень даже важно! — снова возмутился Бертольд Абрамович. — Если у кого-то в нашем театре есть время заниматься доносительством, значит, он недостаточно загружен работой и является бездельником. Вот, например, у меня такого времени нет, я все время занят исключительно работой. И я не люблю, когда бездельники мешают нам работать — и мне, и вам, и всем.

— Не сердитесь, Бертольд Абрамович. Насколько я понимаю, вы смотрели сегодня новости утром. По телевизору. А если не смотрели, то вам наверняка о новостях этих уже сообщили коллеги.

— Да что там коллеги… да и новости…

— Нет, не скажите. Иногда очень интересные вещи показывают. Так значит, всё в порядке, всё-всё?

— А что я могу сделать? Выгнать? Так ведь, во-первых, замены в данный момент нет. До премьеры три недели…

— Нет, о том, что она будет петь на премьере, мы с вами даже и говорить не будем, Бертольд Абрамович, поскольку говорить не о чем. Это глупо. Меня интересует, как вы относитесь к тому, что она присутствует на репетиции?

— Ну так что же, выгнать ее? Выгнать, Морис Арнольдович?

Будрайтис расцепил руки, провел ладонью по лбу, поправил пиджак, и задумчиво посмотрел на окно. За окном синело небо. Хороший день. Погулять бы по парку, ни о чем не думая. Зайти бы в мороженицу — Будрайтис любил мороженое.

— Да, неприятно, — признался он. — Действительно, очень неприятно. А она хорошо поет?

Бертольд Абрамович пожал плечами.

— Очень неприятно, — продолжал Будрайтис. — Вот прямо таки сама пришла, утром, как ни в чем не бывало? — быстро спросил он, понизив голос.

— Да! — с отчаянием в голосе откликнулся Бертольд Абрамович. — Пришла вот, и поздоровалась со всеми. Волосы назад зачесала. И теперь они репетируют. Литовцев возбужден, контрабасистам улыбается.

— И вы с ней не пытались поговорить?

— О чем?

— Ну, как же.

Бертольд Абрамович промолчал.

— Уволю я вас, Бертольд Абрамович, — с тоской сказал Будрайтис. — Честное слово. Возьму вот и уволю. Вернется Валериан — что мне ему сказать?

— За что меня увольнять? Что я такого сделал? Это что же, благодарность ваша за многие годы работы? Я этому театру жизнь свою отдал, всю свою жизнь! Я буду жаловаться! Я напишу в газету. У меня есть знакомый редактор. Он у меня собаку недавно купил.

— Какой породы?

— Фокстерьера.

— Умная собака?

Бертольд Абрамович долго хмурился и молчал, насупившись, и вдруг улыбнулся.

— До чего умная, не передать, Морис Арнольдович. Все понимает, тактичная, хозяев любит. Что не скажи — слушает. И в глаза смотрит, грустно так.

— В глаза смотрит?

— Все время. Доверчиво так.

— Я давеча свою собаку усыпил, — сокрушенно сообщил Будрайтис. — Такое горе, Бертольд Абрамович. Собака — она существо преданное. Всегда тебе рада, всегда. А на рыбалку с собакой ездить — вот, не поверите — такое блаженство… сидит рядом, не долдонит, не жалуется, ласковая… А что, если?…

— Да?

— Давайте рассуждать логически, — сказал Будрайтис, оглядываясь, хотя в кабинете кроме него и Бертольда Абрамовича никого не было. — Мы ведь частично коммерческое заведение, не так ли. Так?

— Ну…

— На коммерческой частично основе. И, предположим, премьера новой постановки. Открытие сезона. А телевизор-то все смотрят. И вот все узнали, что у нас… поет… дочь. Понимаете? Народ ведь сразу повалит валом. Полный зал каждый раз. Сейчас ведь не прежние времена, Бертольд Абрамович. Сейчас деньги — первое дело. На это и сошлемся.

— Да, но Валериан…

— А что Валериан? Валериан по миру рыскает — зачем? Чтобы деньги зарабатывать.

Помолчали.

— Да, но вот ведь репортеры… не наши, разумеется, а иностранные… — напомнил Бертольд Абрамович. — Они ведь будут освещать.

— Да… — протянул Будрайтис. — Освещать будут. И ведь неудобно-то как! Знаете, давеча звонила Мишура.

— Сама?

— Да. И сказала, что в принципе согласна. Ну, некоторые условия только обсудить. Что-то у нее не заладилось… с Ковент-Гарденом, что ли… И она готова. Черт знает, что такое! С другой стороны, если… — он снова оглянулся, — … если отца оправдают… А? Ведь он, узнав, что дочь его выгнали, обязательно что-нибудь такое… сделает. Ведь сделает? Злопамятный, небось?

Бертольд Абрамович потрогал пуговицу на пиджаке, скосил глаза, откашлялся, и поерзал в кресле.

— А как долго вы… с Мишурой… будете переговоры вести?

— Да ее хоть завтра можно на репетицию. Уж обломаю ее, не беспокойтесь, — заверил Будрайтис.

— Ну вот и выход. Пусть Полоцкая сегодня отрепетирует, а завтра приходит Мишура, и Полоцкая занимает свое место в партере, и слушает, как репетирует Мишура. А там — пусть ее забирают хоть во время репетиции.

— Тише, тише. Будьте осторожны в выражениях, Бертольд Абрамович.

По окончании репетиции, Аделина ушла из театра первой, ни с кем не попрощавшись, накинув на плечи пальто, купленное давеча у Свиридова — как, впрочем, и все остальное, что было теперь на ней — черные чулки, короткие сапожки, узкую (слишком, на ее вкус) юбку, блузку, жилет, берет. Раньше в магазин Свиридова ей бы и в голову не пришло зайти, а нынче выхода не было. Никакого кредита — все куплено за чистоган. К счастью, девушки-комми не знали ее в лицо. По телевизору, висящему над прилавком, ее показали через десять минут после ее ухода.

Литовцев, придя в себя после неожиданно бешенного темпа репетиции, отрешенно стоял за пультом, качая головой. Такая работа — и вдруг все сорвется. Даже Абдул стал меньше руками размахивать. На сцене возились осветители. Димка Пятаков вышел к рампе и зычно пропел на низких нотах:

— Эх, вдоль по Питерской!..

— А ну пошел отсюда! — визгливо рявкнул Литовцев, и Димка отскочил испуганно. — Убийцы, сволочи! — Литовцев соскочил вниз, налетел на стул первой скрипки, упал, повалив десяток стульев, поднялся, и раздраженно пнул стул кларнетиста. Арфистка, задержавшаяся в яме, с удивлением посмотрела на него сквозь сильные очки.

— Алексей Борисович, что с вами?

— Ничего, — раздраженно откликнулся Литовцев и, проходя мимо нее, добавил, — Худеть вам надо, дорогая. А то скоро Вагнера будем репетировать, у него шесть арф, а вы одна три места занимаете.

И вышел. Арфистка пораженно села на стул массивным задом, несколько раз мигнула, и зарыдала патетически. Неуемный бесчувственный Димка Пятаков глянул в яму, усмехнулся, и пропел:

— Спарафучиль зовут меня…

Арфистка посмотрела на него из ямы и зарыдала громче.

День выдался солнечный. Аделина погуляла по улицам, пообедала в кафе, и решила, что просто пойдет домой. И будь что будет.

Уже подходя к арке, увидела она двоих, одетых в дорогие костюмы. На мгновение она замерла.

Первый порыв — бежать. Затем она решила, что к ней это не относится. Ее просто напугали давеча. Эти двое — вовсе не ее ждут.

И действительно, они даже не посмотрели на нее, когда она прошла мимо и свернула под арку. Эхо шагов звучало — совершенно не похоже на литавры. Аделина вошла во двор и направилась ко входу в дом. Стала подниматься по лестнице. И услышала, как снова открылась, и закрылась, парадная дверь. Ее догнали на втором пролете.

— Поговорить надо, — сказал один из двоих, беря ее за руку.

— Что вам нужно! — громко возмутилась Аделина, пытаясь освободить руку.

— Узнаешь. Поехали с нами, машина во дворе. Не кричи только. А то ведь можем придушить ненароком.

От них густо несло одеколоном. Они поволокли ее вниз. У Аделины потемнело в глазах. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала вырываться. Один из двоих замахнулся коротко, чтобы дать ей пощечину. В этот момент, прыгнув через перила сверху и приземлившись на ступени вплотную к группе, Эдуард въехал ему прямым ударом в глаз. Замахнувшийся, сделав быстрый полуоборот, упал и покатился вниз по ступеням. Второй преследователь оттолкнул Аделину и сделал шаг назад, вниз, давая себе время выхватить пистолет. Не успел. Эдуард пнул его ногой в голову.