В мире животного (История одного нашествия) - Александр Тюрин

В срок со второго на третье дежурство я преодолел путь от человека прямоходящего, он же хомо эректус (извините за выражение), до человека почти-разумного. Даже стал мучительно думать. Чтоб поменьше мучиться, делал себе местную анестезию в виде стаканчика столичной. В результате такое умозаключение получилось. Раз Файнберг, гражданин с прибабахом и приветом, тем не менее стал нужен кому-то в совершенно молчаливом виде, значит был намного глубже, чем всем казалось. Выходит, и в его лепете блистали умственные перлы, которые один Гаврилов третьим глазом смутно различал. Может, док рассекретил кого-то, кто должен был явиться в конце траектории изменения, вдруг эволюционная машина разоблачила некоего грядущего жлоба? И колпак был не случаен, не за мной он приглядывал, а охотился за Файнбергом. Однако связь между колпаком и основной уликой — крысиным дерьмом — не прощупывалась. Это и довело меня в итоге до тяжелого расстройства желудка. Ведь для стимуляции работы мозга пришлось налегать на сахар, содержащийся в домашних наливках и заводских портвейнах. Поэтому на третьем дежурстве, успокоив душу и тело фталазолом, делал я безыдейные наброски к рекламным роликам.

В квартиру Наташи Ростовой из ста комнат входят друг за другом Иван Грозный, Петр Великий, Лев Толстой и еще какой-то джигит с конем. Через девять месяцев у Наташи родится сынок. Знаменитый вопрос: кто виноват? В виде ответа на диване одной из ста комнат лежит без сапог счастливый отец Лев Толстой. Вот единственный из посетителей девичьей светелки, кто бежал на улице от пирожков государственного жиртреста “Мясо-Сила”, зато умял пирог с капустой торгового дома “Зеленые братья”. Дурь, конечно, но есть в ней и внушение, и контрпропаганда.

Интеллигент настигает в чистом поле Буденного, Семен Михайлович с удивлением оборачивается и, крякнув, разрубает догоняющего очкарика от головы до седла. “Я ж хотел быть ближе к народу”,— говорит пострадавший и делится на две половинки. “Ты бы, мать твою, какой-нибудь знак подал”,— огорчается честный рубака. Хотите на место интеллигента? Если нет, то быть ближе к народу вам позволит чеснок торгового дома “Зеленые братья”! Его запах говорит о вашем присутствии и духовном родстве на расстоянии до двадцати метров.

Так я заигрался, что едва вспомнил мужика с вихрастой бородой, ученого Веселкина, специалиста по жидкостным МГД-генераторам. Он сегодня единственный пузырек из той пены, что в прошлый раз обтекала гранит науки. Не вдруг вспомнил, а после того, как мелкая тень шмыгнула по холлу. Как-нибудь догадался, что это оптический обман и объегоривание, как в тот раз, когда я принял Петра Филимоновича за Раиса Абдурахмановича, хотя два совершенно различных мордоворота. Но все равно эта тень пробудила всякие подозрения, которые, может, еще с пещерных времен в моих генах застряли. Стал я упорно добиваться разговора с ученым Веселкиным. Набираю номер раз, другой. Не откликается. У меня, конечно, уже дурные картинки в голове ожили, поползли. Браню я невротика, то есть себя. Ведь мог бородатый всхрапнуть часок, вылеживая думы, а то и бросить якорь в павильоне грез (как обозначали сортир китайцы). Бесполезно звякнул я в последний раз и поехал на пятый этаж, в место пребывания осточертевшего уже ученого. Еще в холле, около лифта, я рассмотрел немного слизи, но принял ее за плевок какого-то жлобоватого доцента. А на пятом, близ лифта, опять эта дрянь, вдобавок к ней прилипло что-то вроде чешуйки. Тут я соображаю со скрипом: и внизу был вовсе не плевок доцента; поэтому отскоблил гадость, да в пакетик из-под орешков сховал. А в главном коридоре пятого этажа — полумрак и жужжание. Не понравились мне эти звуки; рукоятку нагана в ладонь, большим пальцем взвожу курок, указательный опускаю на спусковой крючок, двигаюсь в полуприседе, рывками, готовый бабахнуть в любую неожиданность. И тут что-то мокрое мохнатое влетает и вылетает из моего “растопыренного” глаза. От такой обиды я чуть не выстрелил себе в гляделки, плюс возненавидел автора “Мухи-Цокотухи”. Но, в основном, продолжал действовать грамотно.

Ударил пудовым башмаком дверь лаборатории МГД, так что она вылетела, прыгнул влево, скакнул вправо, потом уже ворвался в помещение и спрятался за ближайшим укрытием, большим шкафом. В комнате праздник-фиеста. Жирные, быстрые, летают эскадрильями, хватают за кожу челюстями, во все отверстия ломятся, глаза просто выпить хотят — первый раз в своей бедовой жизни повстречался с такими наглыми спортивными, накачанными рэмбо-мухами. Отгоняю их, бью кулаком и наотмашь, “по щекам”, обзываю всячески. Это помогает, но слабо, напрягаюсь, как пинг-понгист в финальном матче. Конечно, внушаю себе, что мухам удивляться не стоит; чего в них особенного, самые заурядные дрозофилы, не це-це какие-нибудь. Ученым — слава, а цокотухам только вредные излучения генератора. Отчего ж болезным не сорваться из коробки? Тоже ведь свободы хотят. Выдвинулся я из своего укрытия на несколько шагов, под ногами хлюпает генераторная жидкость, та, что с магнитными свойствами, и вот, пожалуйста. Меж двух установок в луже — павший и мертвый. Я, собственно, его по бороде и узнал. Тот самый клин между глаз торчит. Естественно, что на лице неприятная каша, борода на помазок похожа. Над кроваво-магнитной лужей Мухляндия работает, барахтается и купается. Я выскочил из комнаты, прочертил блевотную полоску в коридоре — мне казалось, что я того помазка наелся. В рубке, правда, снова себя на подвиги завел притоптываниями и прихлопывании в стиле национально-освободительных движений Африки. Разгладив скомкавшуюся душонку, стал звонить в свое бюро — и вот те на, все ушли на танцы. Напрасно пытался высвистать шефа, он обменивался где-то опытом с Корпорацией секретарш-телохранительниц. А вот криминалисты на сей раз через десять минут прискакали, будто поджидали в кустах неподалеку, причем, у всех взгляды зверьков, питающихся падалью. Белорыбов с веселенькой улыбочкой на устах сразу ко мне и, сглатывая слюну, попросил предъявить оружие. Но в тот момент, когда я протягивал свой наган, Белорыбовский холуй взял меня на прием. Смешной прием, детсадовский — заломал мою руку своими двумя — я бы на его месте провел айкидошный кистевой. Однако, ничего противопоставлять борцу не стал, потому что гостям только этого и надо. Прихлопнут за здорово живешь, потом накатают нужные бумажки, и дело закрыто. Лизнул я пол, захрустели хрящи, какой-то орангутанг еще прыгнул мне на спину и стал топать ногами. Ясно, пристрелить не получилось, сейчас мне помогут оказать “сопротивление при задержании”. Утюжили минуты три, выдавая грубость за умение. Но потом Белорыбов проявил режиссерское мастерство. Меня дернули, как морковку, за чубчик вверх, и боец, сбегавший к Веселкину, ткнул прямо кровавой пятерней в мое уставшее лицо.

— От этого так просто не отмоешься,— сказал посуровевший сообразно моменту капитан Белорыбов. — Двадцать пять лет расстрела тебе, и то мало.

Дебил дебила видит издалека. Я в Белорыбове почувствовал под тонким налетом цивилизации полный котел бреда.

— С вытащенными из пазов руками и вы не помоетесь,— пытаюсь унять опричника.

А в ответ опять жлобство, грубость “ванька-встанька”, известная мне с армии, тычки в живот и по почкам. На службе-то я быстро нашел себе персонального мучителя, который “обрабатывал” красиво, но облегченно, по-театральному. За эти услуги передавал ему, подавляя музыку в животе, всю сухую колбасу, импортированную из дома, впрочем, ее и так бы отняли. Но Белорыбова колбасой не смягчишь, он тверд, как тот клин, что завершил карьеру физика.

А видеозаписи с моим алиби капитан просто стер. Попробуй в такой неакадемической обстановке заикнись про слизь и чешуйку в пакетике, который дружки выбросили при обыске в мусорное ведро. Да они ж заставят меня сожрать этот вещдок вместе с остальными помоями.

3

В камере СИЗО людей хватало, но двое держались особняком. Я и мой опекун. Он должен был помочь мне. А мне предстояло рассказать, как гасил светильник отечественного разума. Стараться и придумывать не надо было, всю историю сочинил бывший режиссер, а нынче драматург Белорыбов. Оставалось только передать своими словами, но под протокол. Главное было не запутаться в расписании греховных дел. Начать с учительницы Рахиль Израилевны, которая внушила ненависть к родным березкам. Не забыть о тренировке по метанию клиньев в гастролера Файнберга. Ну и закончить самым последним обагрением рук.

Я же отвечал на жизненный вопрос. Первый ответ, не хочу играть роль, прописанную мне назойливым драматургом. Второй — желаю сохранить в организме больше целых деталей, чем позволяет ситуация. Первый и второй уживались друг с другом плохо. Налегал на первый — и вот результат: через несколько дней я нуждался отнюдь не в косметическом ремонте. Приятно было б что-нибудь противопоставить своему оппоненту, но подходящего средства не нашлось. Рука у него в два раза шире моей; морда и брюхо чувствительны к битью, как кирпич и мешок с картошкой; стрелять, естественно, нечем, разве что соплей. А улепетнуть внутри такой клетки могла бы только черепаха из апории пресловутого Зенона (его бы на мое место). Наконец понял, пора давать второй ответ. Ведь я успел уже попрощаться с тремя зубами, двумя клочьями волос, телесным цветом лица, и что-то внутри стало шалить. Тратить ресурсы столь быстро, наверное, было бы легкомысленно.