3амужество Татьяны Беловой - Николай Дементьев

— Ну зачем ты глупишь?

И слово это было странное — «глупишь»… Я забросила книгу в огород и ушла. И с тех пор по-детски безжалостно смеялась над ним. Он никогда не сердился, беззлобно улыбался и объявлял:

— Дите ты еще, Танька-Встанька.

И бабушка его тоже не ругала меня за это. Низенькая, толстая, как шар, с седыми волосами над губой и на скулах, она говорила ему:

— Ты бы, Костя, побегал лучше с Танюшкой, чем сиднем сидеть над книжкой. Засохнешь, старичок!..

А он лукаво поглядывал на нее и тоже шутливо отвечал:

— А по тебе, бабушка Шура, не видно, чтобы к старости люди сохли!

И она, вынув изо рта вечную папиросу, колыхалась всем телом, весело и негромко смеялась.

В середине лета появились его отец с матерью, загорелые, шумные, с рюкзаками за спинами: вернулись из какой-то экспедиции. И на неделю в нашем доме установился праздник. Родители Кости пели, плясали, шумели на весь дом. Покупали вино, закуски, угощали всех. И веселье их было таким непосредственным и здоровым, что мои мама и отец, другие дачники ни в чем не перечили им. Получилось даже как-то так, что они заняли на это время лучшую комнату в доме.

А в один из вечеров мой отец позвал Светку, и они вместе с Костиным отцом и Костей долго разговаривали с ней. Мне было обидно, что позвали не меня, и я слушала у раскрытого окна. Их вопросов я не понимала, они, наверно, заставляли Светку решать какие-то задачи. То есть заставлял отец Кости да иногда что-то негромко говорил Костя, а мой отец молчал. И лицо у него было радостно-взволнованное и почтительное, точно у младшего. Потом отец Кости сказал:

— Ну-ка, ребята, выйдите.

И когда Костя со Светкой вышли, по-свойски положил руку на колено отца, говоря:

— Ты, Петр, учи эту девочку, понял? Это одна из главных задач твоей жизни, так себя и настраивай. Я, брат, в таких делах не ошибаюсь. Вот на днях привезу ребятам кое-что из города, пусть руками приучаются работать.

И отец согласно кивал. Я еще не видела, чтобы он так быстро сходился с кем-нибудь.

И до своего отъезда на юг — после отпуска родители Кости должны были снова уезжать куда-то на Дальний Восток — отец его привез на машине несколько ящиков с инструментом и деталями. Принялись в сарае устраивать мастерскую, для чего надо было потеснить верстак отца. Мама сунулась было возражать, но отец только глянул на нее, и она замолчала. И он ездил в город провожать родителей Кости на юг.

Теперь Светка перестала ходить со мной на озеро и в лес, играть в волейбол. Только освободится от хозяйства — и бегом в сарай. Она бы вообще перестала помогать нам с матерью по хозяйству, если бы мама строго не сказала ей:

— Что там еще из тебя будет, вилами на воде писано, а дома работы по горло!

Отец слышал этот разговор, но не вмешался, не остановил мать.

Вначале я заходила в сарай к Светке и Kосте. Они молча делали что-то, иногда он негромко объяснял ей какие-то чертежи. Светка слушала его внимательно и так напряженно, что даже очки у нее потели. Мне было смешно и странно видеть все это, я ничего не понимала и перестала ходить к ним.

А когда в конце лета Костя и бабушка Шура уезжали, у нас оказались самодельные телевизор и проигрыватель. Костя не взял их, как не взял и свой инструмент, сказав отцу:

— Мне, Петр Гаврилович, в городе некогда этим заниматься, а Светке я оставил план, что она должна делать. Да я буду к вам приезжать.

Эти вещественные доказательства — телевизор и проигрыватель — подействовали даже на маму. Она удивленно сказала:

— Смотри ты, играючись какие дорогие вещи можно сделать…

— Не это главное, — по-костиному, как взрослая, сказала Светка.

Отец улыбнулся, а мама пристально, как на незнакомую, посмотрела на Светку.

В старших классах я и Светка все больше отдалялись друг от друга. Училась я средне, дома уроки отнимали у меня мало времени, ведь часть их я по-прежнему готовила с помощью Светки. Все это стало каким-то второстепенным для меня. Я плохо спала и много мечтала. В общем, со мной было, наверно, все то же, что бывает с каждой девушкой в это время.

У меня оказался хороший слух и несильный, но приятный голос, как у мамы. Я стала выступать на школьных вечерах, ездила с нашей самодеятельностью в подшефный совхоз. Мне нравилось выходить на сцену, видеть сотни глаз в зале, сознавать, что я красива, хорошо одета.,

Лешка Лытнев — он уже играл в молодежной сборной города — вечерами торчал теперь около нашего дома. И мне нравилось заставлять его ждать и мучатся, я кричала через забор:

— А, сегодня ты дежуришь?.. Ну, ну! — И закрывала окно.

Мне нравилось кокетничать с ребятами, дразнить их, заставлять табуном ходить за собой, назначать свидания и не являться.

И с удовлетворением и гордостью слышала, как девочки шептались за моей спиной:

— Танька у нас красавица и такая отчаянная: никому не спустит!

Похвалы взрослых, успех среди мальчишек, восторг девчонок, бурные аплодисменты во время выступлений на школьной сцене — все это кружило голову, создавало вокруг меня какой-то ореол. Я поверила в собственную исключительность, держалась в школе вызывающе, часто дерзила учителям. И стала ждать какого-то особого, только для меня предназначенного счастья, которое где-то здесь, рядом, ждет меня и непременно сбудется.

Я много работала по хозяйству, радуясь, что на новые деньги можно будет купить еще то-то и то-то. И все сильнее, уже совершенно серьезно, уверялась: жить надо так, как мои родители.

А Светка жила совсем иначе. На танцы не ходила, никто из мальчиков за ней не ухаживал, одевалась довольно просто, а чаще донашивала мои платья и точно не замечала этого, не обижалась. Сидела над книгами, ходила на занятия радиокружка, ковырялась потихоньку в сарае. И как-то незаметно за лето сдала за девятый класс, догнала меня. Она даже ничего не сказала дома, будто совершенно не готовилась, просто принесла табель и показала. И это было действительно просто для нее, потому что еще в восьмом классе она осилила математику, физику и химию десятого. Отец развел руками:

— Светун, милая, три-четыре, как же это ты?..

Она пожала плечами и по-костиному спокойно — я еще тогда не понимала, как крепко в душу ей запал Костя, — пояснила:

— Бессмысленно было время терять. Я бы и за десятый сдала, да всякие формалисты из роно не разрешают.

И мать впервые тогда сказала:

— Смотрите-ка, Светка-то наша в самом деле в ученые выйдет. Ну и дела-а!..

На нее по-другому теперь смотрели и в школе, она стала, так сказать, надеждой и гордостью всех учителей. А это сводило меня с пьедестала. И я долго не могла простить Светке.

И все же, охваченная горячим и туманным предчувствием близкого счастья, я пробовала и Светку увлечь своими радостями. Советовала ей ходить на свидания вместо меня, красиво одеваться, несколько раз пыталась вытащить на танцы. Но Светка насмешливо и будто свысока, как младшей, улыбалась мне, говорила коротко:

— Ты уж одна невестись. — И брала книгу.

А если я приставала снова, она уже серьезно объясняла:

— Да не надо мне этого, понимаешь? Не обижайся, в тебе очень сильно животное начало… Ну а мне жалко на это время терять. Знала бы ты, сколько по-настоящему интересного в жизни!

Да, это была уже не та Светка, которую мы с Лешкой когда-то купали в озере. Я перестала быть старшей сестрой, а это, наверное, всегда очень болезненно ощущать.

И — больше того. Я вдруг почувствовала, что в чем-то даже младше Светки, чего-то, очень важного для нее, просто не понимаю. И не могу так, по-взрослому, разговаривать с родителями, как это делает она. Это еще сильнее отдалило меня от нее, вызвав даже чуть враждебное отношение к ней. Тут были и обида, и зависть, и ущемленное самолюбие.

Отец, скажем, ставит движок насоса для поливки грядок, мать и я помогаем ему. А Светка, прищурившись, стоит и думает. Вдруг объявляет, как это лучше сделать, отец соглашается с ней, и нам приходится все начинать сначала.

Светка все меньше и неохотнее работала по дому. А после сдачи за девятый класс почти совсем перестала заниматься хозяйством. И отец не поддерживал нас с мамой, когда мы жаловались ему на Светку. Но это бы еще ничего: мы справлялись и втроем, хотя мне и обидно было, что Светка у нас вроде белоручки-госпожи. Главное, что она явно отрицательно относилась ко всему, что мы делали, и я никак не могла понять, на что же тогда она рассчитывает в жизни, откуда будет брать деньги. Хорошо быть, конечно, инженером, но Строгов с Киселевым живут хуже нас. И ведь надо еще поступить в институт, проучиться в нем чуть ли не шесть лет. После окончания могут отправить куда-нибудь в Сибирь. А чтобы стать ученым, надо учиться всю жизнь. Учеба же была для меня тяжкой обязанностью, скучным, трудным этапом в жизни. В то время я считала так: если всю жизнь учиться — когда же по-настоящему жить?