Прощай, Колумбус и пять рассказов - Филип Рот

Из широкого окна открывался вид на заднюю лужайку с парой дубов. Я говорю «дубов», хотя при желании их можно было бы назвать деревьями спорттоваров. Под кронами, словно упавшие с веток плоды, лежали две клюшки для гольфа, мяч для гольфа, жестянка с теннисными мячами, бейсбольная бита, баскетбольный мяч, перчатка первого бейсмена и, кажется, стек. Дальше, около кустарника, ограждавшего участок Патимкиных, перед небольшой баскетбольной площадкой, будто горело на зеленой траве квадратное красное одеяло с вышитой белой буквой О. Снаружи, видно, подул ветер: сетка на баскетбольном кольце заколыхалась; а мы внутри ели в устойчивой прохладе воздуха из «Вестингауза». Это было приятно, вот только ужиная среди бробдингнегов, я чувствовал себя так, словно стал на десять сантиметров ниже ростом, на десять уже в плечах, и притом кто-то вынул из меня ребра, так что грудь бессильно осела к спине.

Пространных разговоров за столом не вели; ели много, методично, серьезно, и всё сказанное вполне можно записать в столбик, опуская фразы, потерянные при прохождении пищи, слова, заглохшие в набитых ртах, синтаксис, обкусанный и забытый при жевании и глотании.

Рону: Когда Гарриет позвонит?

Рон: В пять.

Джулия: Пять уже было.

Рон: По их часам.

Джулия: Почему в Милуоки сейчас раньше? Если летать туда-сюда весь день на самолете, ты никогда не постареешь.

Бренда: Верно, зайчик.

Миссис П.: Почему ты даешь ребенку неправильные сведения? Она за этим ходит в школу?

Бренда: Я не знаю, зачем она ходит в школу.

Мистер П. (растроганно): Студентка.

Рон: Где Карлота? Карлота!

Миссис П.: Карлота, положи Рональду еще.

Карлота (откликается): Чего положить?

Рон: Всего.

Мистер П.: Мне тоже.

Миссис П.: Тобой скоро можно играть в мяч.

Мистер П. (задрав рубашку и хлопая себя по выпуклому волосатому животу): О чем ты говоришь? Посмотри на это!

Рон (задрав футболку): Посмотри на это.

Бренда (мне): Ты не хочешь показать живот?

Я (снова мальчик-хорист): Нет.

Миссис П.: Правильно, Нил.

Я: Да. Спасибо.

Карлота (у меня над плечом, как незваный дух): А вам положить еще?

Я: Нет.

Мистер П.: Он ест как птица. Джулия: Некоторые птицы много едят. Бренда: Какие?

Миссис П.: Не надо говорить за столом о животных. Бренда, зачем ты ее подбиваешь?

Рон: Где Карлота? Мне сегодня играть.

Мистер П.: Перевяжи запястье, не забудь.

Миссис П.: Где вы живете, Билл?

Бренда: Нил.

Миссис П.: Разве я не сказала «Нил»?

Джулия: Ты сказала: «Где вы живете, Билл?»

Миссис П.: Наверное, я подумала о чем-то другом.

Рон: Терпеть не могу бинтоваться. Как мне, к черту, играть в бинте?

Джулия: Не выражайся.

Миссис П.: Правильно.

Мистер П.: Какой сейчас у Мантла показатель?

Джулия: Триста двадцать восемь.

Рон: Ноль триста двадцать пять.

Джулия: Восемь!

Рон: Пять, балда! Во второй игре он пробил три из четырех.

Джулия: Четыре из четырех.

Рон: Это была ошибка. Это было у Миньосо.

Джулия: Не думаю.

Бренда (мне): Видишь?

Миссис П.: Что видишь?

Бренда: Я разговаривала с Биллом.

Джулия: С Нилом.

Мистер П.: Замолчи и ешь.

Миссис П.: Поменьше разговаривай, юная леди.

Джулия: Я ничего не сказала.

Бренда: Она разговаривала со мной, милая.

Мистер П.: Что это еще за «она»? Так ты называешь свою мать? Что на десерт?

Звонит телефон и, хотя мы ждем десерта, обед, по-видимому, официально окончен — Рон бросается в свою комнату, Джулия кричит: «Гарриет!», и мистеру Патимкину не совсем удается подавить отрыжку, но эта неудача даже больше, чем сама попытка, располагает меня к нему. Миссис Патимкин наставляет Карлоту, чтобы она больше не смешивала молочные приборы с мясными, а Карлота, слушая, ест персик; под столом Бренда щекочет мне икру. Я сыт.

Мы сидели под бо́льшим из дубов, а на баскетбольной площадке мистер Патимкин играл с Джулией пять и два. Рон прогревал мотор «фольксвагена» на дорожке.

— Кто-нибудь соблаговолит убрать у меня сзади «крайслер»? — сердито крикнул он. — Я и так опаздываю.

— Извини, — сказала Бренда и встала.

— По-моему, я поставил свою позади «крайслера», — сказал я.

— Пойдем, — сказала она.

Мы отогнали машины, чтобы Рон смог отправиться на игру. Потом поставили их обратно и пошли наблюдать, как играет Джулия с отцом.

— Твоя сестра мне нравится, — сказал я.

— Мне тоже. Интересно, какой она будет, когда вырастет.

— Такой, как ты.

— Не знаю, — сказала она. — Может быть, лучше. — А потом добавила: — Или хуже. Кто знает? Отец с ней ласков, но еще года три поживет с моей мамочкой… Билл, — задумчиво сказала она.

— Я не в обиде. Она очень красивая, твоя мать.

— Я даже думать о ней не могу как о матери. Она меня не переносит. Другие девочки, когда собирают вещи перед сентябрем, матери им хотя бы помогают. Моя — нет. Я наверху таскаюсь с сундуком, а она будет точить карандаши Джулии в пенальчик. И ясно почему. Это, можно сказать, эталонный случай.

— Почему?

— Завидует. Это так банально, что даже стыдно произнести. Известно тебе, что у мамочки был лучший бекхенд в Нью-Джерси? Она вообще была лучшим игроком в штате — включая мужчин. Ты бы видел ее девичьи фотографии. Такой здоровый вид. Но не толстая, ничего такого. Она была… одухотворенной, правда. Я обожаю ее на этих фотографиях. Иногда говорю ей, какая она на них красивая. Даже попросила одну увеличить, чтобы держать у себя в колледже. «У нас есть на что тратить деньги, кроме старых фотографий». Деньги! У отца их вот докуда, но ты бы слышал ее, когда я покупаю новое пальто. «Тебе не обязательно покупать в „Бонвите“, юная леди, самые прочные ткани в „Орбаке“»[11]. Кому нужна прочная ткань? В конце концов, я свое получаю, но не раньше чем меня запилят. Деньги для нее — пустая трата. Она даже не умеет им радоваться. Думает, мы все еще живем в Ньюарке.

— Но ты свое получаешь, — сказал я.

— Да. У него. — Она показала на мистера Патимкина, который положил в корзину третий мяч подряд — к явному неудовольствию Джулии: она так топнула своей красивой детской ножкой, что поднялся небольшой самум. — Он не очень умный, но хотя бы милый. И с братом не обращается так, как она со мной. Слава Богу. Ох, мне надоело о них говорить. С первого курса, о чем бы у меня ни зашел разговор, он обязательно сворачивает на родителей — какой это ужас. Это всеобщая история. Жаль только, что они об этом не догадываются.

Судя по тому, как смеялись сейчас на площадке Джулия и мистер Патимкин, эта история отнюдь не была всеобщей, хотя для Бренды, конечно, была; больше того, была космической — каждый кашемировый свитер давался в бою с матерью, и ее жизнь, в которой большую роль играла скупка тканей, приятных для кожи, приобрела характер Столетней войны.

Я не хотел давать воли таким нелояльным мыслям, становиться на сторону миссис Патимкин, сидя рядом с Брендой, но не мог выбросить из слоновьей своей памяти эту реплику: «Думает, мы все еще живем в Ньюарке». Молчал, однако — боялся разрушить своим тоном послетрапезную атмосферу покоя и дружелюбия. Так просто было сохранять дружелюбие, когда вода промывала наши поры, потом солнце грело их и убаюкивало чувства, но теперь, в тени, на открытом воздухе, одетый и остывший, на ее территории, я боялся обронить неосторожное слово, боялся, что спадут покровы и обнажится безобразное чувство, которое я всегда испытывал по отношению к ней — и которое есть изнанка любви. Оно не всегда будет оставаться изнанкой… Но я забегаю вперед.

Вдруг рядом с нами появилась малышка Джулия.

— Хотите сыграть? — спросила она меня. — Папа устал.

— Давайте, — сказал мистер Патимкин. — Заканчивайте за меня.

Я колебался — я не держал мяча в руках со школы; но Джулия тянула меня за руку, и Бренда сказала:

— Поиграй.

Мистер Патимкин бросил мне мяч, когда я смотрел в другую сторону, и мяч отскочил от моей груди, оставив на рубашке пыльный след, как тень луны. Я засмеялся безумным смехом.

— Не умеете ловить? — спросила Джулия.

Как и у сестры, у нее был дар задавать практические, донельзя неприятные вопросы.

— Умею.

— Ваша очередь, — сказала она. — Папа проигрывает тридцать девять — сорок семь. Играем до двухсот.

Когда я поставил ноги перед канавкой, образовавшейся за годы на линии штрафных, у меня на миг возникло видение, из тех, что случаются со мной время от времени и, по рассказам друзей, застилают мои глаза смертельной катарактой: солнце село, застрекотали и смолкли сверчки, почернели листья, а мы с Джулией все стоим одни на площадке и бросаем мяч в корзину; «Играем до пятисот», — говорит она и, первой набрав пятьсот, говорит: «Теперь вы до пятисот», и когда набираю пятьсот, ночь удлиняется и Джулия говорит: «Теперь до восьмисот», и мы играем дальше, а потом продлеваем до тысячи ста, и всё играем, и утро не наступает никогда.