Дом - Натиг Расул-заде

Я немного занимаюсь точечным массажем и иглоукалыванием. Снимал боли, утомление, бессонницу...

- Неплохо, - сказал он и выжидающе посмотрел на меня. Когда-то, давно, я работал строителем, готовил панели для крупноблочных домов.

- Вряд ли это может понадобиться, - сказал он.

- Да, - вспомнил я совсем далекое, - еще вот самое главное, наверно: я очень люблю ухаживать за деревьями. Еще мальчишкой на даче. Отец научил. Деревья и цветы. У нас были фруктовые деревья и кусты роз. Я справлялся...

- Это хорошо, - сказал он, - это может пригодиться. Правда, у нас садовником сторож, но вы могли бы ему помогать, верно?

- Конечно, - сказал я, - с удовольствием.

- Ну ладно, - сказал он. - Еще я мог бы взрыхлять землю для посадки, рыть, - пояснил я, делая жест, будто в руках у меня лопата, и почему-то заговорив с ним как с глухонемым, - рыть землю.

Он усмехнулся. - Я понял, - сказал он.

Еще я немного плотничал, но тоже очень давно, могу вспомнить, если понадобится.

- Ладно, - сказал он. - Пойдемте вниз. Сейчас день, а днем у нас никто не отдыхает. Только ночью. Вы хоть и приехали только что, но не будете исключением.

- Хорошо, - сказал я. - Я и не собирался отдыхать.

Мы с ним вышли из комнаты, дверь которой никак не запиралась, ни изнутри, ни снаружи, и, спустившись вниз по узкой, скрипучей лестнице (здесь вообще, на первый взгляд, пока человек не привыкнет, все казалось слишком узким и скрипучим: комнаты узкие, будто вагончики, коридоры узкие

- не протолкаться вдвоем, даже зал продолговатый, со скрипящими, поющими половицами и огромной, но тоже узкой печью до потолка, напоминающей тендер старинных паровозов), очутились в зале.

- Да, вот еще, - сказал я, видимо, неосознанно придержав напоследок то, что требует публика, которая и окружила нас в зале. - Момент, - сказал я и стал вытаскивать у него из кармана бесконечную красную ленту. - Ап! - сказал я и вытащил из его уха золотой, продемонстрировав всем и то и другое.

- О! - воскликнул начальник станции. - Золотая монета!

Я показал на ладони всем, в восхищении затаившим дыхание, маленькую желтую монетку.

- Давно я не видел денег, - сказал начальник станции, протягивая руку к золотому. - Это вы вытащили из моего уха?

- В какой-то мере, - уклончиво ответил я.

- Значит, это мой золотой? - наивно поинтересовался он.

- Нет, - сказал я. - Это моя монета. Просто я показал вам фокус.

- Фокус? - сказал он.

- Да. Это фокус, - пояснил я. - Ловкость рук, понимаете?

- Не совсем - признался он. - Значит, монета не моя?

- Папа, - обратилась к нему дочь, - это фокус, как в цирке показывают, помнишь?

- Не совсем, - повторил он. - Смутно. Фокус, - раздумчиво повторил он, с сожалением, неохотно возвращая мне монету.

Вы могли бы как-нибудь продемонстрировать нам ловкость ваших рук? несколько жеманно опросила дочь начальника станции. - Мы здесь так отвыкли от всяких таких зрелищ...

- Конечно, - сказал я, - с удовольствием.

Все здесь в зале были в сборе и начальник станции вторично представил нас друг другу. Они опять разглядывали меня, как экзотическое чудо, невиданную диковинку, чуть ли не с раскрытыми ртами разглядывали. Видно, как и для меня многое было здесь уму непостижимо, так же и у них не укладывалось в сознании, как мог человек выйти из поезда на их станции и так запросто вторгнуться незваным в их жизнь. Вторично представил нас начальник станции, наверно, по своей обычай забывчивости, причем никто не стал перебивать его и напоминать, что знакомство уже состоялось. Промолчал и я, повторно пожимая руки. Сухие рукопожатия, растерянные глаза, ни намека на улыбки. Все, как в первый раз, только чуть помягче, чуть затушевано небольшим промежутком времени, когда я сидел в комнате, а у них была возможность все обсудить и немного привыкнуть к уже свершившемуся факту. Что интересно, начальник станции знакомил нас точно так же, как и в первый раз, не произнося' ни единого имени, так что, можно было подумать, что имена здесь утратились за долгие годы пребывания вне большого мира. Не спросил он и моего имени. - Это наш сторож, это телеграфист, это моя дочь, это жена сторожа, - говорил он, - это буфетчица, это моя жена, прошу вас знакомиться, а это - пассажир, который по ошибке вышел на нашей станции, случайный пассажир, так сказать, представил он и меня, ни на букву не изменив своего прежнего представления, отчего я даже засомневался: на самом ли деле у него такая забывчивость, которую он старательно демонстрировал при каждом удобном случае? Тем не менее, мы все без единого слова, без единого звука вторично перезнакомились. Мне показалось, что в отличие от остальных, дочь начальника станции как-то странно посмотрела на меня и несколько значительнее предыдущего рукопожатия пожала мне руку, задержав ее на миг дольше в своей руке. Я не стал придавать этому значения, отнеся это в счет впечатления от нового человека. Позже некоторые из них, подобно ТТ, стали для меня (имен я так и не узнал) одной или двумя буквами, но пока еще предстояло пожить среди них. Начальник станции сказал: "Прошу", показав рукой на маленькую дверцу, выходящую на заднюю, гораздо более узкую, чем передняя, платформу вокзала, и мы вышли осматривать хозяйство и подыскивать мне подходящее дело. Покормить меня, видно, забыли и я не стал напоминать, так как за всеми этими потрясениями дня не особенно ощущал голод. Мы вышли из зала на заднюю платформу, которая почти тут же, через шаг-полтора обрывалась под ногами, возвышаясь меньше чем на метр над землей. Я спрыгнул с платформы и в который раз с недоумением посмотрел на бескрайнюю - насколько взгляд охватывал - степь. Начальник станции, спустившись по четырем кривым ступеням в конце платформы, подошел ко мне, глядя мне в лицо ничего не выражавшим взглядом.

- Все еще не верится, - пробормотал я, изо всех сил стараясь хоть что-то разглядеть за линией горизонта.

- Что? - спросил начальник станции.

- Не верится, что вы туг так обособленно живете, - сказал я.

- Неужели здесь нет никаких домов или поселка? Как же так?

- Нет, - он покачал головой. - Никакого поселка, ни домов. Да-а... Молодые поначалу часто ходили. Возьмут с собой еду и воду и пойдут. Возвращались через день-два. И моя дочь тоже. Однажды они заблудились, моя дочь и телеграфист. Три дня оставались без воды и пищи. Чудом отыскали дорогу назад. Последние километры добирались чуть ли не ползком, обессиленные. Мы их заметили километрах в двух от станции, побежали, принесли сюда, слава богу, выходили. Дочь тогда немного повредилась в уме, потом прошло, отдохнула, забылась... С тех пор я запретил всем искать жилье. Но сын сторожа не послушался и однажды убежал. Он был совсем молодой - двадцать или двадцать один. Он ушел летом, в середине лета, в самую жару, а вернулся осенью, ночью. Его нельзя было узнать. Оборванный, израненный, одичавший. Был похож на старика. Убивал, говорил, тушканчиков в степи и питался ими. Хотя здесь, близ Дома, мне не доводилось видеть ни одного тушканчика. Конечно, он тоже ничего не нашел, никаких следов человеческого жилья. Потом он долго болел, захворал легкими, кровью кашлял сильно простудился. Жена сторожа говорила, будто у него чахотка. Мы боялись идти в его комнату, даже когда он умер. Боялись подхватить заразу. Нам ведь нельзя болеть...

- Послушайте, - я чувствовал себя, как в дурном сне, - я не понимаю... не понимаю, что вам всем мешает покинуть этот вокзал, бросить все к чертям собачьим, ведь хоть и редко, но бывает же поезд, и в него можно заскочить даже за пять секунд...

- Это легко говорить, - пробормотал он и вдруг скорчил мне дикую рожу, но тут же лицо его снова приняло серьезное выражение, так что можно было подумать, что гримаса почудилась; я в недоумении вглядывался в его лицо, ожидая повторения несуразности, но он продолжал ровным тоном, словно стараясь убедить меня, что скорченная рожа на самом деле мне привиделась, тогда как я поклясться мог, поклясться...

Легко говорить, - повторил он с мрачным видом, - вы поживите тут сначала, потом давайте советы. Еще увидите...

- Да что тут видеть! - вскричал я вне себя от его сонной непрошибаемости и от своей неуверенности в разговоре с ним.

- Дикость какая! Если вы хотите уехать, что вам мешает вскочить в вагон и все это навсегда забыть, оставить в прошлом, вернуться в мир, к обычной жизни?..

- Может, самая обычная жизнь и есть у нас, - сказал он, глядя в степь. - И потом, я не сказал вам главного: нас не впускают в вагоны.

- Как?! - мне показалось, что я ослышался. - Как вы сказали? - Да, да, не пускают, - повторил он. - Ведь кто-то должен быть и работать на этой станции. Вот начальство и приказало - с этой станции никого в поезд не пускать. Проводники запирают двери, пока поезд стоит пять секунд, да и не стоит он даже и пяти секунд здесь, только притормозит - и снова поехал, будто боится, что зараза какая пристанет к нему с нашей станции. А чаще и вовсе не останавливается, проскакивает станцию на полном ходу. Вот так-то... Поначалу мы телеграфировали начальству, но они ответили, что пока не найдут нам смену, ничего не изменится, а жалования нам аккуратно поступают на наш счет в банке. Вот что нам ответили. Мы после этого телеграфировали много раз, но вскоре нам и отвечать перестали, а еще через некоторое время и телеграф перестал работать, видимо, вовсе убрали линию передач, чтобы мы им не досаждали попусту. Покойный сын сторожа однажды выбил стекла в вагоне, хотел пролезть в поезд, но его вытолкали, а поезда после этого не было целый год, да и те, что прибывали, уже не останавливались, мчались мимо...