Дикий сад - Марк Миллз

Через пять минут Адам достиг пункта назначения, и от недавней настороженности не осталось и следа. Часовня Бранкаччи в церкви Санта-Мария дель Кармине, когда он вошел, была пуста и оставалась пустой еще четверть часа. Сюда — смотреть, копировать, учиться у молодого человека, изменившего лицо европейской живописи, — приходили Микеланджело и Рафаэль. Звали его Томмазо Гвиди — Мазаччо для друзей, — и умер этот неряшливый мальчишка, этот чудо-ребенок, в двадцать семь лет. Умер, оставив на этих стенах следы. Тот цикл фресок продолжили другие — Мазолино, фра Филиппо Липпи, имена, с которыми нужно считаться, — но их работы, помещенные рядом с шедеврами Мазаччо, казались безжизненными и плоскими.

Изображенные им фигуры требовали, чтобы их услышали, чтобы в них поверили, а некоторые даже грозили сойти со стен и хорошенько встряхнуть сомневающихся. Это были не знаки, не линии, а реальные люди. Мужчины и женщины. Сцена с изгнанными из Эдемского сада Адамом и Евой не нуждалась ни в объяснениях, ни в контексте. Она и теперь, по прошествии пяти с лишним столетий, производила сильнейшее впечатление: согрешившая пара, голые, грубо выписанные члены, твердые как гранит от тяжелой работы, они напоминали работников, выброшенных на улицу бессердечным хозяином. Адам закрыл лицо руками — сломленный, разбитый. Ева прикрыла срамное место, но лицо обращено к небесам. И в той распахнутой, бесформенной дыре, что Мазаччо дал ей вместо рта, — вся злость, все горе и непонимание мира.

Чем больше смотрел Адам на фреску, тем больше видел и меньше понимал. Определение истинного искусства? Он еще ежился от собственной нарочитости, помпезности, когда в часовню вошла пара.

Это были французы. Его густые черные волосы, убранные назад и разделенные на два симметричных крыла, слегка выступали надо лбом. Она была хрупкая, изящная, совершенно не похожая ни на Еву Мазаччо, ни на ту Еву, какой она стала бы через несколько лет после изгнания из изобильного Эдемского сада — высохшую и изнуренную.

— Добрый день, — сказал француз, оторвавшись от путеводителя. Его английский отдавал сильным акцентом.

Адама неприятно задело, что в нем так легко распознали не просто туриста, а именно англичанина.

— Американец? — спросил француз.

— Англичанин.

Слово вырвалось чересчур резко, отрывисто и прозвучало грубой пародией на англо-саксонскую надменность. Пара переглянулась, брови едва заметно дрогнули, и это разозлило Адама еще больше.

Бросив взгляд на тщательно уложенные и даже смазанные чем-то волосы француза, он подумал, как, должно быть, расстроил его недавний ливень, какой урон дождь мог нанести прическе. А может, масло как раз и сыграло защитную роль, не дав волосам намокнуть?

Наверное, его внимание показалось французу не совсем уместным.

— Что-нибудь еще?.. — спросил он, нервно переступая с ноги на ногу.

Адам перевел взгляд на фрески.

— Las pinturas son muy hermosas,[1] — сказал он на своем лучшем испанском и вышел из часовни, оставив французов наедине с гением Мазаччо.

Интересно, откуда появилась эта неприязнь к незнакомой паре? Стала ли она следствием того, что они в каком-то смысле помешали его общению с фреской? Или же сама фреска выпустила на свободу что-то прятавшееся глубоко в нем самом?

Глава 3

— Англичанин уже приехал?

— Нет, синьора.

— А когда приедет?

— Завтра.

— Завтра?

— Так он написал в письме. Двенадцатого.

— Я хочу увидеть его сразу же, как только приедет.

— Вы уже говорили, синьора.

— Ты не забудешь?

— Почему это я должна забыть? Подвиньтесь, пожалуйста, чуток.

— Помягче. Не толкай.

— Извините. Повернитесь, пожалуйста.

— Ты не обязана это делать, Мария.

— Знаю.

— Я могу найти кого-то другого.

— Так вы думаете, что я стану готовить и прибираться для кого-то еще?

— Ты — хорошая женщина.

— Спасибо, синьора.

— И отец твой был хорошим человеком.

— Он очень вас уважал, синьора.

— Знаешь, ты не должна так уж со мной любезничать. Тем более когда протираешь меня губкой.

— И он, синьора, тоже вас уважал.

— Знаешь, Мария, иногда мне кажется, что у тебя к старости чувство юмора появилось.

— Повернитесь, пожалуйста.

Глава 4

Выехав из Флоренции через ворота Порто-Романо, они сначала взяли курс на юг, в Галлуццо, откуда дорога свернула к холмам и пробежала мимо вольно раскинувшегося монастыря картезианцев.

По обе стороны дороги тянулись оливковые рощи, аккуратные ряды высаженных террасами деревьев, густые кроны которых отливали серебром под солнечными лучами. Тут и там на склонах холмов возникали виноградники и рощицы зонтичных сосен. Появлявшиеся время от времени темные аллеи кипарисов указывали на тропинки, ведущие к какой-нибудь изолированной ферме, неизменно охраняемой небольшой когортой высоких, стройных кедров. Если не принимать в расчет асфальтированную дорогу, по которой они ехали, прошедшие века, казалось, не внесли в эти мирные пейзажи никаких сколь-либо значимых перемен.

Откинувшись на спинку сиденья, Адам наслаждался открывавшимися видами и врывавшимся в открытое окно ветерком, приятно холодившим лицо и трепавшим волосы. Таксист трепался без умолку даже после того, как Адам признался, что по меньшей мере половина слов пролетает мимо ушей. Время от времени они, пассажир и водитель, встречались взглядами в зеркале заднего вида, и итальянец довольно хмыкал и кивал.

Когда дорога выровнялась, Адам повернулся и посмотрел назад, надеясь еще раз увидеть Флоренцию, но город уже скрылся из вида, спрятавшись за вереницу подступавших с юга холмов. Странно, но Адам нисколько не расстроился — в том, что Флоренция не выставляет себя напоказ, а держится скромно и настороженно, было что-то, что совпадало с его восприятием города.

Все утро он ходил по ее улицам, по каменным расщелинам, врубленным в нее наподобие решетки. Ее здания не выглядели больше радушно-гостеприимными — дворцы из простого камня, скопированные, казалось, с крепостей; церкви со строгими, без украшательств, экстерьерами, закованные по большей части в черный и белый мрамор; музеи, расположившиеся, как нарочно, в самых неподходящих строениях. И все же за этими суровыми, аскетичными фасадами могли скрываться какие угодно сокровища.

Ограниченный имеющимся в его распоряжении временем, Адам выбирал осторожно, тщательно, с почти математическим расчетом. Где-то ждали разочарования, когда признанные работы странным образом не находили в душе ни малейшего отклика. Но, сидя в убегающем выше и выше такси, он утешал себя тем, что это была всего лишь первая вылазка, наспех проведенная разведка. Он еще вернется — возможности для этого обязательно будут.

Сан-Кассиано устроился на высоком холме, доминировавшем над окрестным ландшафтом. Именно такое положение и определяло его роль на протяжении нескольких веков истории, хотя в путеводителе ни словом не упоминалась последняя из выпавших на его долю осад. Чем ближе подъезжало такси, тем яснее становилось, что опоясывавшие город стены никак не могли противостоять оружию, находившемуся в распоряжении как немцев, так и их противников.

Каких-либо шрамов войны Адам не заметил, хотя пострадала даже Флоренция, объявленная обеими сторонами «открытым городом» в знак уважения к ее архитектурному наследию. Когда наступавшие с юга союзники подошли к городу, немцы взорвали все исторические мосты, за исключением одного. Пощадили только Понте-Веккьо, но такая забота имела высокую цену. Прилегающие к реке здания на расстоянии прямой видимости от моста были заминированы, средневековые и более поздние постройки снесены до основания — так расчищалась местность для приближающегося сражения. В конце концов части союзников просто переправились через Арно в другом месте с помощью мостов Бейли и быстро освободили город.

Прошли годы, но рана, нанесенная в самое сердце старой Флоренции, оставалась открытой и не заживала. Если какие-то усилия по восстановлению былого величия и предпринимались, то в глаза это не бросалось. Вдоль южного берега вырастали новые здания с чистыми, гладкими лицами и четкими прямыми линиями — тинейджеры в очереди из пенсионеров. Единственным оправданием их появления было то, что, по крайней мере, пустыри чем-то заполнялись.

В Сан-Кассиано эта работа еще шла. Тут и там на лике города встречались оставленные войной оспины — руины разрушенных бомбами домов. Годами никто не обращал на них внимания, и только Природа забирала то, до чего у людей не доходили руки. Где-то дерзко тянулись вверх зеленеющие деревца; на грудах камней, неведомо откуда вытащив влагу, пустили корни кустики; из щелей в рассыпающихся стенах пробивалась сорная трава. Новые бетонные коробки в историческом центре служили еще одним доказательством тяжелых обстрелов, которым подвергся Сан-Кассиано.