Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер

«Это мой долг перед ним».

Собственно, это он хотел поехать с нею в Польшу. Отец поддерживал отношения с друзьями из Сопротивления, но мама все время откладывала поездку. Теперь вместе с ней отправилась я.

«Нам придется ехать через ГДР».

Мама ненавидела ГДР. Для нее ГДР была воплощением всего того, что она привыкла ненавидеть в Германии.

«Думаешь, я боюсь их? За кого ты меня принимаешь? Я проеду!»

Разумеется, мы взяли ее машину. Большой японский лимузин.

— Он тоже на нем ездил, — сказала мама и ласково похлопала по крылу автомобиля.

Отец неохотно давал ей машину, предпочитал вообще не давать.

«Что ты такое говоришь? Он всегда радовался, что я села за руль».

Итак, мы двинулись в Польшу, побывали там, а на обратном пути в Щецине, у самой границы, купили продуктов в дорогу.

— У них ты меня на автостоянку не затащишь! Свою гэдээровскую отраву пусть сами едят. Им нужна только моя валюта.

Перед границей мы залили полный бак.

— Ни за что не пущу гэдээровский бензин в мой роскошный двигатель. А этого нам хватит до Гамбурга.

Польскому заправщику мы отдали последние злотые, благо у нас оставалась в запасе толстая пачка купюр, после чего он вымыл все стекла, а также фары и оба номерных знака.

В Польше маме пришлось трудно. В Польше я сидела за рулем. Она вообще отдала мне машину, но перед границей с ГДР заявила:

— А теперь поведу я.

Темнело, и я медлила. Она постучала по крыше автомобиля красными ногтями.

— Ну, давай уже. Рулила десять дней подряд. Пора тебе отдохнуть, к тому же в темноте я вижу лучше.

Я отдала ей ключи от машины. Она уселась за руль, подложив под себя подушку, скинула лодочки и сунула ноги в туфли на плоском каблуке, сдвинула сиденье вперед, отрегулировала боковое зеркало, подкрасила губы, глядясь в зеркало заднего вида, пристегнулась, и мы тронулись. Поляк помахал нам вслед рукой.

Она заметила это и сказала:

— Все-таки в Польше было много хорошего, тебе не кажется?

Ужасного там тоже было много. Картины, возникавшие в памяти матери, переполняли ее и вытесняли настоящее. Я шла с ней рядом, но она была где-то далеко. Потом вдруг замечала меня и пугалась моего присутствия — откуда бы мне там взяться? А когда осознавала несоответствие во времени и душа ее вырывалась из плена прошлого, лицо у нее начинало подергиваться, и она молча, словно с зажатым рукой ртом, качала головой и плакала. Приходя в себя, извинялась, что не в состоянии ничего объяснить.

Отдавая ей ключи, я беспокоилась, сможет ли она сосредоточиться на дороге, но сказала себе: «Мама столько пережила, что уж до Гамбурга мы точно доберемся в целости и сохранности».

На границе в Колбасково (Помеллене) я протянула из окна польскому пограничнику наши паспорта. Он ушел, вернулся, отдал документы, отсалютовал моей матери, та поблагодарила его по-польски и тронулась с места.

— Ты видела? Он улыбнулся. — И выпрямилась: — Впереди немцы.

— Мы не должны поддаваться на провокации, — сказала я.

— Какие там провокации? Меня им спровоцировать не удастся.

— Да, вот и я говорю.

— Твоя мама и не такое повидала.

На немецкой стороне никого не было. Пограничная будка закрыта. На окнах задернуты шторки. Перед нами и за нами — ни одной машины.

Мы стояли и ждали. Приоткрыли окна. Догорал бархатный майский вечер.

— И что теперь? — засмеялась она.

Никто не появлялся. Не было и машин.

— Так, я хочу сегодня же попасть в Гамбург.

Мама сняла ногу с тормоза, и мы медленно покатились дальше.

Внезапно на дороге перед машиной появился человек в форме. Пока мы смотрели направо, в сторону будки, он, вероятно, вышел из кустов с другой стороны и закричал моей матери:

— Стоять! Немедленно остановитесь!

Она резко нажала на тормоз.

Лицо словно из застывшего цемента. И словесная атака. Запрещено! Наказуемо! Нарушение параграфа — и прочее. Затем он потребовал объяснить, отчего это мы так просто проехали мимо. С саксонским выговором.

— Но вас там не было, — ответила мама. И добавила: — Теперь он заглох.

Она имела в виду мотор. У нее была автоматическая коробка, и полагалось снова завести двигатель, чтобы включить нейтральную передачу.

— Документы, — сказал человек и требовательно протянул руку в окно. Я отдала паспорта.

— Заведешь потом, — бросила я маме.

— Нет, сейчас же, иначе моей автоматике конец.

И завела машину.

— Это только из-за переключения передач, — закричала я пограничнику, чтобы тот не воспринял действия моей матери как попытку к бегству.

Он сделал шаг в сторону, даже не взглянув на нас, и стал листать паспорта. В моем, кроме израильского штампа, было разрешение на многократный въезд в США. Он посмотрел на фотографии, затем на нас, голову налево, голову направо, уберите волосы с ушей, смотрите прямо. Мы все делали по знаку его указательного пальца в перчатке. Мама заулыбалась, темные глаза расширились, накрашенные губы сложились дудочкой.

— Без гримас, — прорычал он.

— Да пожалуйста, — сказала она, — я просто стараюсь быть вежливой.

Ни слова не сказав, он исчез с нашими документами в пограничной будке. Мы ждем.

Никого не видно. Ни одного солдата. Ни одной машины. Возможно, они перекрыли за нами движение.

Мы ждем.

— Тогда, в Польше, — сказала мама, — мы почти всегда слышали австрийский говор — по радио, от эсэсовцев и солдат вермахта, иногда саксонский, но чаще всего австрийский — плавный, распевный говор с примесью грубостей, непристойностей…

Ждем пять минут. Десять минут. Двенадцать минут. Со стороны ГДР прикатил польский автомобиль, салон забит, багажник на крыше загружен до отказа. Семью из Варшавы стал досматривать другой пограничник. Мы видели, как родители с двумя дочерьми все вытаскивали, распаковывали, снова запаковывали, загружали. Им разрешили проехать. Из Польши пришли еще две машины. Им махнули, чтоб ехали мимо нас. Зато мы не отрезаны от мира. Я осознала это с облегчением.

— Эй! Вы слышите? Будьте так любезны, подойдите еще раз! — Мама помахала из машины солдату ГДР.

Никакой реакции.

— Я просто хочу узнать, сколько вы нас здесь продержите?

Он направился в будку мимо от нашей машины.

Мы ждем.

Мы ждем.

— Все, я выхожу.

— Нет, пожалуйста, перестань.

— А если я хочу в туалет? Что они тогда сделают?

— Ничего особенного. Просто заставят нас ждать еще дольше.

Это убедило мою мать. Она осталась на месте.

Затем кто-то подошел. Другой человек. Выше чином, судя по форме.

— Наши паспорта у него?

— Да, по-моему, да. Только не говори ему ничего.

— А что сказать? Поблагодарить?

Молча, не глядя на нас, он протянул мне документы. Я взяла.

— Мои права тоже там? — Она уже завела машину.

Я пролистала ее паспорт.

— Да, на месте.

Быстрым, отрывистым движением пятерни он отправил нас прочь.

Можно продолжить путь.

— Ну, видишь, все нормально.

Кончиками пальцев мама тронула — как поцеловала — маленькую фотографию, наклеенную ею на приборную панель. Мой отец. Уже отмеченный смертью. Рак желудка. С тлеющей сигаретой в руке.

Между тем стемнело, мама обогнала какие-то трехколесные грузовички. Мы условились поменяться через час.

— Можешь пока отдохнуть. Дорога свободна.

— Хорошо.

— Откинь спинку сиденья.

— Ладно.

— Тогда он появился перед нашей машиной точно так же. Стоять! Немедленно остановитесь! В форме НСКК[7]. Направил пистолет на Пауля. Я была на последних месяцах беременности и сидела рядом… Ты видела? Там написано: Пренцлау. Мы действительно так близко от Берлина?

— Нет, еще километров сто.

Я знала эту историю. Мои родители и бабушка осенью сорок четвертого года на грузовике, который отец выменял на черном рынке за водку, окольными путями, через Бескиды, бежали от нацистов, в свою очередь увозивших от Красной армии жен, детей и награбленные ценности на запад, в безопасное место. Около Дзедзице после долгого объезда они наткнулись на дорожный патруль. Вдруг их окружили солдаты вермахта и эсэсовцы. Полно машин, куча людей. Партия и армия занимались конфискацией транспортных средств.

— Паулю пришлось выйти. «Сохраняйте спокойствие». Но он не возвращался.

Его отвели в барак. Там находились офицеры вермахта и СС в кожаных шинелях защитного цвета, с «мертвой головой» на фуражках. Две женщины-еврейки сидели в кабине грузовика. Оглядывались вокруг, и их тоже все видели. Под брезентом несколько чемоданов, детская коляска, матрацы, пеленки, одеяла, сушеный горох и консервы, водка, железная печка, велосипед. Просто жилой автомобиль, забитый ценностями, необходимыми для выживания в лесах.