Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс

Теперь мне было чем похвастаться. Я снимал с маминых полок какую-нибудь книгу (большинство из которых были подарками мистера Николсона) и старался произвести на нее впечатление, зачитывая вслух отдельные, нещадно исковерканные, предложения.

— Очень хорошо, милый, — откликалась мама. — Я вижу, ты и впрямь научился читать.

Вскоре на каждой страничке калвертовской «Книга для чтения» за первый класс красовалась желто-белая марка с надписью «Больше света» в качестве подтверждения, что я эту страницу освоил. Учебник по арифметике тоже заполнялся марками, только чуть медленнее. Еще марки приклеивались на стену около моего рабочего места за школьным столом; я тянулся из всех сил, надстраивая гордую желто-белую колонку, на которой красовались размазанные отпечатки моего большого пальца.

— Не клеил бы ты их на стены, — сказана Эдит.

— Почему?

— Потому что их потом не отдерешь.

— А кто их будет отдирать?

Эта наша комнатушка, служившая сразу и спальней, и классной комнатой, сохранилась в моей памяти куда лучше, чем прочие помещения в доме. Маме наверняка говорили, что в нашем возрасте мальчику и девочке лучше бы жить в разных комнатах, но сам я стал задумываться об этом гораздо позже. Наши кроватки стояли у стены ногами друг к другу, оставляя с другого бока лишь узкий проход к школьному столу, и по вечерам, когда мы лежали в кроватках, пытаясь заснуть, мы подолгу разговаривали. Больше всего мне запомнилось, как Эдит рассказывала о шуме города.

— Это не просто шум, — объясняла она, — вроде сирены или хлопнувшей двери, не смех и разговоры на улице — это все мелочи. Я имею в виду другое. Понимаешь, в Нью-Йорке живут миллионы людей — больше, чем ты можешь себе представить, — и все они производят какие-то звуки: разговаривают, слушают радио, закрывают двери, стучат вилками о тарелки, когда обедают, скидывают на пол ботинки, когда ложатся спать, и этих звуков так много, что вместе они образуют такой особый гул. Только он такой слабый — совсем, совсем слабый, что услышать его можно, только если долго вслушиваться.

— А ты его слышишь? — спросил я.

— Иногда. Я вслушиваюсь каждый вечер, но слышу только иногда. Чаще я просто засыпаю. Давай сейчас замолчим и послушаем. Попробуй, Билли, может быть, ты тоже услышишь.

Я очень старался: я закрывал глаза в надежде, что это поможет, открывал рот, чтобы приглушить звук собственного дыхания, но в конце концов должен был признаться, что у меня ничего не получилось.

— А ты? — спросил я.

— А я слышала, — ответила Эдит. — Всего несколько секунд, но слышала. Ты тоже услышишь, если будешь стараться. Оно того стоит: в этом гуле слышен весь Нью-Йорк целиком.

Самым важным моментом на неделе был для нас вечер пятницы, когда Джон Кэбот возвращался домой из Гастингса. От него веяло здоровьем и нормальностью: он привносил глоток свежего пригородного воздуха в наше богемное существование. Во время его приездов даже квартирка его матери превращалась в завидное место отдыха от кипения жизни. Он выписывал сразу «Мальчишескую жизнь» и «Дорогу ребятам», и я считал, что эти журналы классно иметь дома, хотя бы ради картинок. Одевался Джон в той же героической манере, что и представленные в этих журналах мальчишки: вельветовые бриджи с полосатыми гольфами, туго обтягивавшими его мускулистые икры. Он много толковал о школьной футбольной команде, в которой собирался выступать, когда подрастет, и о друзьях из Гастингса, имена и повадки которых мы постепенно изучили так хорошо, как будто они были и наши друзья тоже. Он учил нас выражаться бодрее, по-новому, — например, спрашивать «А разница?» вместо «Какая разница?». А в изобретательности по части новых способов времяпрепровождения у нас во дворе он превосходил даже Эдит.

В те времена золотые рыбки продавались в «Вулворте» по десять или пятнадцать центов за штуку; однажды мы купили трех и запустили в наш фонтан. Мы насыпали в воду гранулированного корма из того же «Вулворта» — явно больше, чем нужно, — и дали рыбкам имена в честь нас самих: Джон, Эдит и Билли. Неделю или две после этого мы с Эдит каждое утро, еще до того, как Барт приходил нас учить, бежали к фонтану убедиться, что наши рыбки живы, что им достаточно корма, — и просто на них посмотреть.

— Ты заметил, как растет Билли? — спросила меня Эдит. — Он стал совсем огромный. Почти догнал Джона и Эдит. Наверное, он будет даже больше, чем они.

Потом, когда Джон в очередной раз приехал домой на выходные, он обратил наше внимание на то, как быстро рыбы двигаются и поворачиваются.

— У них рефлексы лучше, чем у людей, — объяснял Джон. — Когда они видят тень на воде или вообще что-нибудь опасное, мы моргнуть не успеваем, а они уже смываются. Смотрите.

И он полез рукой в воду, чтобы схватить рыбку по имени Эдит, но та увернулась и скрылась.

— Видите? — вопрошал Джон. — Вот это скорость, да? Знаете, что? Спорим, что они даже от стрелы увернутся? Погодите.

Чтобы доказать свою правоту, он побежал домой и вернулся оттуда с луком и стрелой, которые собственноручно изготовил, когда был в летнем лагере (Джона каждое лето отправляли в лагерь, и этим мы тоже восхищались); потом он присел на одно колено у самого края фонтана, как самый настоящий лучник: одной рукой он уверенно держал лук, а другой натягивал тетиву оперенным концом стрелы. Он целился в рыбку по имени Билли.

— Так вот, скорость стрелы, — его голос слегка дрожал от напряжения, — наверное, больше, чем у автомобиля, идущего восемьдесят миль в час. Наверное, у нее скорость, как у самолета, или даже больше. Теперь смотрите.

Через мгновение рыбка по имени Билли всплыла мертвая на поверхность: стрела вошла ей в бок на четверть, намотав на себя розовые кишки.

Я был уже слишком большой, чтобы просто расплакаться, но что-то же нужно было делать с шоком, с яростью, с горем, которое наполняло меня, пока я машинально бежал от фонтана в сторону дома, — и на полпути я столкнулся с мамой. Она выглядела очень опрятно, на ней было новое пальто и платье, которого я раньше не видел, а мистер Николсон держал ее под руку. Они или куда-то уходили, или только что вернулись — это меня не волновало, мистер Николсон посмотрел на меня с неодобрением (он не раз говорил мне, что в Англии мальчиков моего возраста отправляют учиться в пансион), но это меня тоже не волновало. Я уткнулся ей в живот и расплакался. Она долго гладила меня по спине, говорила, что золотые рыбки недорого стоят и что скоро мне купят новую, что Джон очень сожалеет о том, что сделал такую глупость, — а я все плакал и плакал. Я обнаружил, а может, и вспомнил, что плакать — это наслаждение, что когда рыдаешь, можно получать безмерное наслаждение, особенно если прижимаешься головой к маминой талии, чувствуешь ее руки у себя на спине, да еще когда она при этом так опрятно одета.

Бывали и другие наслаждения. В тот год у нас дома была хорошая рождественская вечеринка — по крайней мере, началась она хорошо. К нам пришел отец, что заставило мистера Николсона убраться, и было приятно видеть, как естественно он вел себя в присутствии маминых друзей. Этот застенчивый человек, кажется, им понравился. Особенно легко он сошелся с Бартом Кампеном.

Дочь Говарда Уитмена Молли, милая девочка моего примерно возраста, приехала к отцу на каникулы из Тэрритауна; было еще несколько детей, которых мы знали, но редко видели. Джон в ту ночь казался очень взрослым: он был в темном пиджаке и при галстуке и явно сознавал, какая ответственность перед обществом лежит на нем как на старшем из детей.

Через некоторое время гости без каких-либо особых намерений снова переместились в столовую, где и устроили импровизированное представление. Затея принадлежала Говарду: он принес высокий стул от маминого лепного станка и посадил на него свою дочь, лицом к публике. Отвернув раза два или три края коричневого бумажного пакета, он пристроил его у Молли на голове, а потом снял пиджак и накинул его ей на плечи, задом наперед, так что она казалась укутанной до самого подбородка; потом он зашел сзади, спрятался, присев на корточки, и незаметно просунул руки в рукава пиджака: казалось, что это руки Молли. Девочка с бумажным мешком на голове улыбнулась и стала размахивать и жестикулировать огромными выразительными руками, и одного этого вида было достаточно, чтобы все рассмеялись. Эти ручищи терли ей глаза, гладили по подбородку, убирали волосы за уши, а под конец не без изящества показали нам нос.

Потом выступала Слоан Кэбот. Она уселась на стуле подчеркнуто прямо, уперевшись каблуками в ступени, чтобы показать свои прекрасные ноги в наилучшем свете, однако первый ее номер успеха не имел.

— Так, — начала она. — Я сидела сегодня на работе, — а вы знаете, что офис у меня на сороковом этаже, — и вдруг подняла глаза от пишущей машинки и увидела, что на уступе за окном примостился крупный седобородый старик в забавном красном костюме. Я подбежала к окну, распахнула его и спрашиваю: «С вами все в порядке?» — а это, оказывается, Санта-Клаус, и он мне говорит: «Конечно, со мной все в порядке, к высоте мне не привыкать. Но послушайте, мисс, не подскажете ли, как мне найти дом семьдесят пять по Бедфорд-стрит?»