Заложник. История менеджера ЮКОСа - Владимир Переверзин

Видимо, во избежание подобных ситуаций (кто знает, много ли у них там пьяных отморозков по кабинетам сидит?) меня проводят в кабинет местного руководства. Кабинет № 3. Небольшая приемная на два кабинета. Начальник и заместитель начальника восьмого управления. Полковник Флоринский и подполковник Зелепущенков, в кабинете которого я и проведу остаток ночи. Здесь же сидят мои сторожа, не спускающие с меня глаз. Ночью заходит еще один товарищ в штатском, интересуясь моей жизнью. Сообщает, что скоро приедет генерал и все решит. Генерал явно не торопится. Слышу какой-то шум, суету, топот, хлопанье дверьми. Явно приехал этот товарищ. В кабинет заходит обычного вида человек среднего роста, здоровается. Сторожа уходят, и мы остаемся одни. Вошедший представляется руководителем бригады, осуществляющей оперативное сопровождение процесса. Он торжественно сообщает свое звание и показывает мне удостоверение. Делает он это очень странно: не выпускает документ из рук, закрывая фамилию мизинцем. На фотографии я действительно вижу человека в форме генерал-майора. Это не официальный допрос, а беседа. Мне он настоятельно советует признаться во всем. Не понимая, в чем я должен признаваться, я смотрю на него как на сумасшедшего.

«Да ты не знаешь, что у нас на тебя есть!» – произносит он, извлекая из портфеля какой-то лист. Лист оказывается резюме, ранее разосланным мной в кадровые агентства.

«Точно сумасшедший», – думаю я.

«Ты нас не интересуешь, – продолжает этот тип. – Дай показания на Брудно, Лебедева, Ходорковского и иди домой, живи спокойно. Надо только признаться».

Я действительно не понимаю, в чем я должен признаться.

Неизвестный генерал настаивает:

«Да тебе дадут двенадцать лет, по УДО ты не выйдешь, а когда освободишься, сын вырастет и пошлет тебя на три буквы, жена бросит…»

Мне страшно хочется спать, а я слушаю этот бред и не понимаю, что происходит. Какие двенадцать лет, за что? Что этот идиот несет? Когда же это закончится? Чего от меня хотят эти странные люди?

Этот генерал по фамилии Юрчеко был далеко не сумасшедшим и нес отнюдь не бред. Фактически он оказался ясновидящим и знал, что говорил. Через два года и восемь месяцев, которые я проведу по тюрьмам, мне дадут одиннадцать лет строгого режима. По УДО я не выйду. Я отсижу свой срок до конца. Но все это еще впереди…

Беседа продолжается несколько часов. Меня уговаривают, угрожают, убеждают. Мне же не в чем признаваться, я не обладаю тайными знаниями и не могу сообщить ничего интересного.

Мы не понимаем друг друга и разговариваем на разных языках, мы оба устали. Наконец «дружеская» беседа завершается. Мы разъезжаемся каждый по своим делам. Генерал едет совершать другие подвиги, а меня везут в ИВС, который находится совсем рядом, на улице Щипок, скрываясь за воротами с надписью «Пожарная часть, МЧС». Меня обыскивают, отнимают ремень, шнурки, часы, деньги, документы и проводят в полутемную камеру размером два на три метра. К стене примыкают широкие деревянные нары, предназначенные для нескольких человек, постамент с дырой для справления естественных надобностей и умывальник без кранов (вода открывается снаружи надсмотрщиком, для чего надо стучать в дверь.) На стенах так называемая шуба – это рельефное бетонное покрытие, в углублениях которого скапливается грязь.

Я сажусь на эти нары и глубоко задумываюсь. Впервые за сутки я остаюсь наедине с собой. Все это время я не спал и не ел, мне кажется, что это какой-то сон. Я пытаюсь себя ущипнуть, закрываю и открываю глаза, трясу головой в надежде, что я проснусь и окажусь в другом месте. Но, увы, ничего не меняется.

Гремят засовы, открывается дверь, и ко мне входит интеллигентного вида человек. Товарищ по несчастью. Его якобы задержали за экономические махинации, о чем он охотно рассказывает, вызывая меня на откровенность. Я без утайки рассказываю свою историю. Услышав слово «ЮКОС», он мне тут же сообщает: «Я учился с братом Брудно, не знаешь такого?» С одним из акционеров компании, Михаилом Брудно, я встречался несколько раз по работе, но не знал его настолько хорошо, чтобы быть осведомленным о членах его семьи, тем более о существовании брата. Мне становится очевидно, что «товарища по несчастью», имеющего как минимум звание майора, подсадили ко мне намеренно, с определенной целью.

Опять лязг и скрежет металла, открывается дверь, и меня просят выйти. За мной приехали. Надевают наручники, сажают на заднее сиденье седьмой модели «жигулей» без опознавательных знаков и везут на допрос в Генеральную прокуратуру. Опять это мрачное здание. Поднимаемся в уже знакомый кабинет, где меня ждут следователи. Их много. Мне предлагают адвоката, от услуг которого я упорно отказываюсь. Я прошу дать мне возможность позвонить, в чем мне тоже отказывают. Начинается беседа. Кто-то входит и выходит, кто-то играет роль злого следователя, а кто-то доброго. Мне рекомендуют признаться и дать показания, пока не поздно. Дружеской беседы явно не получается. Один следователь, человек маленького роста, щупленький такой, одетый в серый костюм, при галстуке и белых носках, срывается. Он визжит и брызжет слюной: «Иваныч! Ты же русский! Что тебе эти евреи, эти Борисовичи?!» Он явно психически не здоров и опасен для общества.

Я не чувствую угрозы, не осознаю реальности происходящего. Мне кажется, что я попал в дурдом. Даю согласие ответить на вопросы под запись на диктофон без присутствия адвоката. Рассказываю всю правду: свою биографию, как попал на работу в ЮКОС, с кем знаком, чем занимался в компании. Правда их явно не устраивает. Меня проводят в другой кабинет, к уже знакомому «доброму» следователю по особо важным делам господину Хатыпову. Он мне делает официальное предложение сказать то, чего не было. Мне это кажется дурным сном или сценой из дешевого кинофильма…

Команду следователей для нашего дела собирали со всех уголков нашей необъятной родины. Призваны были лучшие кадры. Но возможно, что на местах решили избавиться от худших. Костяк группы – представители Башкирии. Руководитель следственной группы Каримов, его заместитель Хатыпов и Ганиев. Были здесь и представители Волгограда, Белгорода, Курска и даже Мичуринска… Они приехали покорять Москву и сделали головокружительную карьеру.

Я действительно не понимаю, в чем меня обвиняют. «Добрый» следователь Хатыпов вежливо предлагает мне чай, башкирский мед, конскую колбасу и рисует перспективы освобождения. Есть совсем не хочется. Спать тоже. Придумывать то, чего не было, мне не хочется, как, впрочем, не хочется и конской колбасы. Разговор явно не клеится…

Так и не отведав башкирского меда, возвращаюсь в ИВС. Мой сокамерник, к счастью, куда-то испарился. Я остаюсь в камере наедине со своими мыслями. Ложусь на нары, пытаюсь уснуть. Не сплю вторые сутки, а сна ни в одном глазу. Казалось, вот только закрыл глаза на мгновение, а уже опять громыхает железная дверь, и меня везут на допрос. В тот день я не вернусь в изолятор временного содержания. Закончатся те самые сорок восемь часов, в течение которых меня имеют право здесь держать. У них было всего два варианта. Либо отпустить меня домой, либо предъявить обвинение и решить вопрос с судом о мере пресечения. Именно решить. Находясь в прокуратуре, я случайно услышал разговор двух следователей.

«Надо только Фею предупредить», – говорит один другому.

«Да я уже ей отзвонился, все в порядке», – непринужденно отвечает другой.

Позже я узнаю, что так они между собой ласково называли председателя Басманного суда. В тот день состоится мое первое знакомство с судом, чье название породило фразу «басманное правосудие». Здесь же я впервые увижу господина Лахтина, нагло и цинично вравшего, что я могу скрыться и меня надо держать в тюрьме. Мои слова о том, что я пришел на допрос добровольно и ни от кого скрываться не собирался, остаются неуслышанными. Судья быстро, как бы между делом, решает вопрос о моем аресте. Легко и непринужденно, словно выпивает стакан холодной воды, она выносит решение: «В связи с особой опасностью и возможностью скрыться избрать меру пресечения арест». Точка. Я воспринимаю арест как чью-то злую или неудачную шутку.

«Какая тюрьма? – мое сознание отказывается воспринимать происходящее. – У меня же билеты на самолет на руках, отель оплачен, а сын так долго ждал этой поездки!» Мне кажется, что все вот-вот образуется и закончится, но «шутка» затягивается.

Мне предъявляют предварительное обвинение, которое позднее, подредактировав, перепредъявят. Понять, в чем меня обвиняют, невозможно. Недаром на тюремном сленге этот документ называют «объебон». В этом вся суть. Лучше не скажешь. У меня появился адвокат Яртых, которого я искренне просил разъяснить смысл предъявленных обвинений. На «объебоне» (извините за ненормативную лексику, но иным словом ту бумагу назвать не могу) я написал: «Обвинение мне непонятно». Позже я отказываюсь от услуг этого адвоката, который, по странному стечению обстоятельств, через несколько лет будет защищать интересы моего «ночного гостя» – генерала, к тому времени уволенного из МВД.