Зима с Шопеном (сборник) - Жорж Санд

Этого масла на Майорке так много, что, можно сказать, им пропахло все – дома, жители, повозки, даже воздух с полей. Поскольку без него не обходится ни одно блюдо, то пары с его примесями, идущие от приготовления пищи, два-три раза в день наполняют каждый дом и пропитывают его стены. Если вы заблудились где-нибудь вдали от мест обитания человека, вы можете просто повести носом – если с дуновением ветра вы уловили прогорклый запах масла, будьте уверены, что за ближайшим склоном горы или зарослями кактусов находится жилище. Если в самой отдаленной и необитаемой части острова вам показалось, что вас преследует этот запах, поднимите голову, и в какой-нибудь сотне шагов от вас вы обязательно разглядите спускающегося с холма и направляющегося в вашу сторону майоркинца верхом на осле. Это не шутка и не преувеличение, это сущая правда.

Мы у себя во Франции потребляем огромное количество оливкового масла. Оно очень низкого качества и продается по баснословной цене. Если бы майоркинцы владели нашей технологией изготовления и если бы на Майорке были построены дороги, а к ее берегам проложены пароходные пути, другими словами, организация торговли соответствовала должному уровню, мы бы сегодня покупали оливковое масло по цене значительно более низкой, а само масло было бы качественным и доступным продуктом, какой бы суровой ни оказалась зима. Мне известно, что производители, культивирующие это дерево мира во Франции, стремятся продавать свой ценный жидкий товар тоннами в обмен на золото; мне также известно, что наши лавочники добавляют в бочки арахисовое или рапсовое масло, а потом предлагают его нам купить «по себестоимости». И все-таки странно, что приходится постоянно вести упорную борьбу с капризами природы за продукт, подобный которому, только более дешевый и более высокого качества, можно приобрести в одних сутках плавания отсюда.

В любом случае, французские производители могут пока спать спокойно. Даже если бы мы пообещали майоркинцам, думаю, и испанцам вообще, что мы удесятерим их благосостояние в обмен на то, что они удовлетворят все наши запросы, они бы все равно не изменили своим закоренелым привычкам. Майоркинцы с глубоким презрением относятся к любым новшествам из-за границы, в особенности из Франции; и, я думаю, ни за какие деньги (к которым в целом они далеко не безразличны) они бы не отважились хоть сколько-нибудь изменить тот уклад, который они унаследовали от своих предков.

Глава III

Так вышло, что майоркинцы не научились откармливать рогатый скот, использовать шерсть, доить коров (майоркинцы терпеть не могут молоко и масло так же, как они не любят заниматься промыслами); они не научились выращивать пшеницу, которая бы стала пригодной для ее использования в пищу; им даже не приходило в голову, что можно культивировать тутовое дерево для производства шелка; они утратили навыки столярного дела, некогда так широко распространенного, но всеми забытого сегодня; они перестали разводить лошадей (Испания по-хозяйски прибрала к рукам всех майоркинских жеребят для нужд своей армии; но безропотные майоркинцы оказались не настолько глупы, чтобы взять на свое иждивение королевскую конницу); у них не возникало надобности в том, чтобы проложить хотя бы одну-единственную на всем острове проезжую или просто проходимую дорогу, поскольку право на ведение экспортной деятельности то предоставлялось им, то отнималось у них, в зависимости от прихоти правительства, которое не обременяло себя подобными пустяками. Таким образом, майоркинцам ничего не оставалось, кроме как влачить жалкое существование, перебирая четки и штопая свои штаны, еще более рваные, чем у Дон-Кихота, их – голодранцев и гордецов – покровителя, как вдруг однажды им явилось спасение в образе свиньи. Было получено официальное разрешение на экспорт этого четвероногого животного, и началась новая эра – эра спасения.

Этот век войдет в дальнейшую историю Майорки как «эпоха свиньи», подобно тому, как в историю мусульман вошла «эпоха слона».

С тех пор земля больше никогда не остается усыпанной слоем маслин и стручков рожкового дерева, дети больше не играют ягодами кактуса-опунции, а хозяйки научились находить применение отходам бобовых культур и картофеля. Ничто не идет на выброс, когда есть свинья, так же как и после нее никогда ничего не остается на выброс. Это самый лучший в мире наглядный пример бесконечной ненасытности в сочетании с примитивностью вкуса и манер. При этом еще никому до сих пор не приходило в голову гарантировать представителям рода человеческого, проживающего на Майорке, такие же права и привилегии, какими пользуются здесь эти существа. Жилища стали расширять и лучше проветривать, фрукты, которые раньше оставались гнить на земле, теперь убирали, сортировали и хранили, а от материка к острову теперь были проложены пароходные пути, несмотря на то, что до недавнего времени плавание на пароходе считалось излишней роскошью и безрассудством.

Своим посещением Майорки в тот период я была обязана именно свинье. Если бы я задумала отправиться туда тремя годами раньше, то перспектива долгого и опасного путешествия на борту каботажного судна, пожалуй, заставила бы меня отказаться от этой затеи. Однако с началом развития экспорта свиней цивилизация начала доходить и до этого острова.

В Англии был приобретен небольшой симпатичный пароходик; правда, по своим габаритам он не был похож на те корабли, которые способны выдерживать ужасные северные шторма, подобные тем, какие случаются в прибрежных водах острова. И теперь в хорошую погоду он совершает один рейс в неделю до Барселоны, за который перевозит двести свиней и несколько пассажиров.

Одно удовольствие наблюдать за тем, как обходительно и нежно обращаются на борту с этими господами (я не имею в виду пассажиров) и как заботливо им потом помогают сойти на берег. Капитан парохода – вполне дружелюбный малый – в силу того, что ему приходится жить и общаться с этими благородными созданиями, даже перенял кое-что из их возгласов и повадок. Если находится пассажир, которого не устраивает шум, исходящий от них, тогда капитан отвечает, что это слышится звон золотых монет, перекатывающихся через прилавок. Если находится манерная дама, которой не терпится пожаловаться на зловонный запах, распространившийся по всему кораблю, то ее муж не замедлит ей напомнить о том, что деньги не пахнут, а также о том, что не было бы свиней, не было бы у нее ни шелковых платьев, ни французских шляпок, ни мантилий из Барселоны. Если с кем-то случается приступ морской болезни, то рассчитывать на какие-либо знаки внимания со стороны членов команды даже не следует и пытаться, ведь свиньи тоже страдают морской болезнью. К тому же их недомогание усугубляется тяжелыми приступами хандры и апатии, от которых необходимо избавляться любой ценой. Тогда, превозмогая в себе жалость и сострадание, капитан сам, ради спасения своих дорогих подопечных, бросается к ним и начинает по-отечески хлестать их по бокам. Матросы и юнги бросаются вслед за ним, хватая все, что попадает под руку: железные прутья, куски веревки – и через мгновение безмолвные и бездыханные животные все как один оказываются на ногах и начинают метаться неистово, тем самым спасая себя от погибели, которую для них таит в себе морская качка.

Когда мы плыли обратно в Барселону с Майорки в марте месяце, стоял душный, жаркий день, и тем не менее выйти на палубу не представлялось возможным. Даже если бы мы не побоялись, что нас собьет с ног какая-нибудь сумасшедшая свинья, капитан все равно бы запретил беспокоить их нашим присутствием. В течение первых часов плавания животные вели себя спокойно, но среди ночи лоцман объявил, что у них ступор и что они впали в черную меланхолию. Соответственно, в ход пошел кнут; и каждые пятнадцать минут мы слышали, как под ударами кнута пронзительно кричат и визжат от боли разгневанные животные и как одновременно с этим капитан громкими окриками подгоняет своих подчиненных, и те сыплют ругательствами, не желая отставать друг от друга. Нам даже иногда казалось, что стадо вот-вот сожрет всю команду.

После того как якорь был брошен, нашим первым желанием было поскорей избавиться от своих не совсем обычных спутников, однако, должна сказать, ни один из островитян не отнесся к моей просьбе с пониманием. Нам не позволили выйти на воздух до тех пор, пока не высадили на берег всех свиней. Даже если бы мы умерли в своих каютах от удушья, никто бы и пальцем не пошевелил до тех пор, пока последняя свинья не была бы доставлена на берег и не избавлена от бортовой качки.

Я нормально переношу плавание в открытом море, но один пассажир из моей семьи был тяжело болен. Пересадка, затхлый зловонный воздух и недосыпание никак не способствовали облегчению его страданий. Единственным знаком внимания к нам со стороны капитана была его просьба не располагать больного на лучшей постели в каюте, так как, по предубеждениям испанцев, любой больной человек считался чумным; и в связи с тем, что капитану придется сжечь матрац после того, как на нем полежит больной, он хотел бы убедиться, что мы поместим этого человека на худшее место в каюте. Мы отпустили нашего хозяина к своим свиньям; и две недели спустя, когда мы возвращались во Францию на борту «Финикийца» (le Phénicien), нашего великолепного отечественного парохода, нам невольно пришлось сопоставить самопожертвование французов с гостеприимством испанцев. Капитан «Майоркинца» (el Mallorquin) поскупился на матрац для умирающего человека, в то время как капитан из Марселя, обеспокоенный тем, что наш больной не вполне уютно себя чувствует, предложил ему свой матрац, сняв его со своей койки. Когда я оплачивала проезд, француз убедил меня, что я предлагаю слишком большую сумму, однако майоркинец взял с меня вдвое больше положенного.