Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф… - Юлия Кокошко

– Потому что пригоршня с недозрелым – легче, чем пригоршня с трудами, – отмечал попутчик или разносчик с бородой, облетевшей – в куст, в эту беседку для пташек.

– И лопнула доказательная база вашего существования… – констатировал асимметричный, с отбитым и путаным лицом, кое-как водворенным на точку. – Пали конюшенные переборки, очищаемые воинством неба: продуваемые и промываемые, погромленные его громами и пропитавшиеся ревом светлых лайнеров самолетостроения… или только ревом живущих? Осыпался стол, вхолостую крутивший тарелки во взлизинах – в ноль-диете, и строчивший доносы. Рухнули койко-доски, где околачивались подколодные сны и глодали вашего учителя, и антресоли, то и дело сплевывающие – кирпичные томы вождей и годовой журнал “Коммунист”… А вы развивайте глаз, смотрите сквозь время! К тому же это поможет нейтрализовать вас – надолго.

Обнищавшая до грифа, удлинив слух – воронкой ладони и едва расслышав, отвечала дрожащим голосом:

– Доносы имени вашего носа! Каждый день учитель доносил до нас только любовь – полную шинель и маленькую пилотку. Да! Из закоулков его шинели, с западного и с украинского ее фронтов нам порой высыпался гостинчик! А люди, отрезавшие ему угол дома, пользовали за буквы – капусту, картошку, морковку, горох… Расписывали свое житье-бытье – свеклой и… да, яблоками и грушами! Дневник приусадебного вершка и подшивка погод… Так что не знай я вас, юноша, тысячу лет, я бы объявила, что вы – толстый враль. Что вы – клеветник!

– Правда, я не услышал выигрышное слово знание, часто прилипающее к слову учитель, ну да я обычно не вслушиваюсь в чужие речи… – бормотал асимметричный и гремел вспышками, и шуршал арканами и слоящимися сетями дыма. – Где же вы меня столь пристально изучили, дорогая оморковленная и огорошенная?

Вытряхнувшая из ручной слуховой воронки – недослушанное, отирая о чалму – птичью судорогу с ладони, а может, дезинфицируя руку на шелестящем фитиле, добронравно отвечала:

– Да все вы одинаковы! У меня с вас такое ощущение, будто мы сорок лет прозябали в браке.

– Слушайте, я всегда знаю, как должен поступить – заблудившийся в идеалах, идолах и священных шакалах, и как – понесший грязную поварскую руку к приправе крысиный яд, и как – покатившийся вразнотряс с поста, и подношу советы, снабжаю, жалую, жертвую от себя, не считаясь ни с рабочим графиком, ни с дороговизной – ведь в каждый совет вкладываю столько теплоты! Души, соседних органов… – вздыхал снискавший полувыплывшее, полузахлебнувшееся обличье. – Кто, если не я, рекомендует, на который пляж выброситься голубым китам и прочим бутылконосам? Как прослыть – высокоморальным, непогрешимым? Но абсолютно не уверен, что сам поступлю хотя бы – прилично. Хотя бы сочиню стильное оправдание. Я даже для себя всякий раз – нов, а вы говорите…

– И уверены, что для меня это – неожиданность? – фыркнула сдувшаяся до грифа.

Разносчик-попутчик, нацепивший бороду – попутчицу птиц, дразнил причет редуцированной до грифа:

– Вы подумайте! Ах, вы подумайте… буде вам иногда неймется думать! – и вменял старушенции: – Если вы – еще в богатырской фазе и можете ощипать горы и запрячь реки, в общем – живете не по средствам, то не исключено, что ваш наставник – в противофазе. Выпустили годность – из сруба и из его аскетов, и из плантации! Конечно, на время… только до морковкина заговенья. Вытрясли из франтоватого армяка – изюм, сахар, муку… Намазывайте на лицо печаль, все же сетование надежней смеха, и сердце при печали лиц делается краше! А лучше – оглянитесь на своих засыпавшихся и на пользу, насочившуюся из них – под облака. На книгу их жизни – с рисовое зерно. Превосходный экземпляр. Выставочный, но не библиотечный. Так что подрядите себе у любви – нового законоучителя и другие уроки.

Стригущее Контральто рядом с Вашим Корреспондентом, заедавшее раньше – возрастное изделие колбасу, теперь цепляло последние поступления или, слушая музыку вселенной, продавливало в ее оркестры – газонокосилку:

– Посадили якорь и собрались жить всегда, но ударило в голову – и передумали. Сейчас так мало последовательных людей!

Непокорные, прорастающие сквозь стрижки и поучения, пришепетывали:

– Когда столько собираешься, обязательно что-нибудь упустишь. Например, где находишься и что с тобой происходит. Или как тебя звать – и зачем?

– Вместо несгораемых букв – съедобные, вырванные у грунта и вырезанные из воздуха, уровень нектара в алфавите не уточняем… Вместо барака – этажи стервятников, примерки, прикидки, ориентировки… – бормотала конфузная Клок. – А принеслось ли нам что-нибудь – совпавшее с замыслом, не на замену, непереходное? Хоть что-то или кто-то исполнит возложенную на него подлинность? Или – хлебные золотые шары, восковые перевертыши, заимствование, подлог, предварительное расследование, виселица… Хлебные шары, восковые замочные скважины, подражание, плагиат, рецидив, гильотина… Шары, круглые идиоты, пли!..

Разносчик и переносчик с застрявшими в бороде не то ягодами, не то сухими листьями и мелкой птахой ставил дело на ребро.

– Бомбардирую – встречной головоломкой, дорогуша. Как раздать сотню-другую подлинников – всем заслуженным желающим, построившимся в кольца и в петли? Развернуть не числящую конца процедуру – в очаге цейтнота и мер? Ужо не затевайте, не затягивайте несправедливость. К тому же топоры и лопаты для раздач туповаты. Да и получатель.

– Зато те, кто парятся с большим носом, тоже – не с малым хоботком! – ободряюще говорила Прима, и возможность ликования выщелкивали привязавшиеся к несравненной браслеты или мониста, и отсылали на круг барабанов и тамбуринов, конго и бонго, и сносили на пояс спелых зерен, стучащих в нивах колосьев, и в иные толкающиеся гроздья, перебрасывали на танцующие в строке буквы и прогоняли по всем связям, и катились достучаться до последних пересечений и случайных подобий – до ординарного треска побоев… до рыб, где-нибудь отбивающих хвостами – большой час освобождения из хлябей.

Ваш Доброволец скорбит о неразумных, поначалу спаявшихся – под его проницательным рассуждением, о пристроившихся к его прозорливости и аналитичности, о нашедшихся – его находчивостью и заполнивших бал слушателей вместо званых, и прогорели, ибо все зачем-то переводили на ничтожные собственные передряги.

Ваш Тот, кто слышит многие языки, чтящие привилегией обратиться – к нему и только к нему, откуда ни изыдут, тужит – о непоследовательных, с легкостью удалившихся – от предъявленного Вашим Корреспондентом, схватившим за бока – саму экзистенцию, горюет о резвых выбывающих, о донельзя быстротекущих, дай скорости – поднявшим все паруса их газет – на плацу охлократии! Потешается над гундосым газоном разинь, кто готовы дойти аж до Гекаты и спустить ей кое-каких собак, но доплывут ли – хоть до сумерек? Истинные клочья полдня, прикрывшиеся от смертной боязни – сходством с полынью, упрятавшие скальпы – в сизый и цинковый окрас, во всплески рук, загородившие физиономии в почках дрожи – молниеотводом: уворачивающимся от попадания гнутым носом, и сдавшие все свои струны – каким-то ископаемым позициям и подержанным побегам, итого – смрадному вздору.

Дата сообщения: хищный клекот кружащих над эспланадой стрел: разросшейся – и горбуньи, посвист сорванных с бочки времени обручей – или снятых со спиц кругов легче пуха. Библиотечный ветер, листающий фолианты деревьев и глянцевые подшивки подроста, метущий со страниц – и букву, и целые образы, и ниспосланное бумажному шелесту – странное заявление Клок:

– Так они себя выдают! Заливаются импровизациями, каламбурами, остроумием… И вдруг слышишь, как, забывшись, под самым транслятором звонко переворачивают страницу.

На трибуне – коричневый голубь седой головы, канатоходец, балансировал на спинке трехногого кресла для невидных сидельцев, и спикировал на стол и пил – растекшуюся по столу лазурь.

Патруль бдительных отмыкал эспланаду – с востока и с восстановленных из тени вереска плетей, и с коптящих буйволов, возрожденных из баллонов в винторогих насосах, и в приближении распадался – на три четких человеко-типажа и наименьшего на шкале и вообще приблизительного – проворно выносящегося из фокуса и шустро выметающего свои подробности, закрепленного в силуэте – лишь традициями известной фамилии Доберман. Все были мазаны – одной серой милицейского кроя, первые три декорировались насыщенными мазками угля: передатчиком, дубинкой и выноской на бедро кобуры, зато столь же объятый кителем герр Доберман позволил себе явиться без, миль пардон, галифе, то есть – с вакантной задницей. Типажи топили три пары толстокорых, высоких башмаков и две пары собачьих, обутых в кошки, в шиповки когтей – в заливавших брусчатку кармине или багрянце и разбрызгивали в аркадах мгновений.