Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917 - Альберт Каганович

Марк Раев, останавливаясь на созданных в Российской империи моделях адаптации колонизируемых этнических элит, подметил, что только еврей не мог стать частью государственного аппарата без отказа от своей религии[35]. Это верно, но не в отношении бухарских евреев. Вступившие в российское подданство почти последними среди всех еврейских субэтносов (самой последней под властью России оказалась численно небольшая группа мешхедских евреев, о которых я только вскользь упоминаю в данной работе)[36], они, в первую очередь благодаря регионалистам, стали единственными, кого это правило не коснулось. В отличие от остальных евреев в местах своей большой концентрации бухарские евреи наряду с прочим туземным населением занимали низовые должности на выборной основе в так называемой военно-народной системе управления Туркестанским краем.

Что касается централистов, то им бухарские евреи представлялись такими же «вредными», как ашкеназы, поскольку являлись в их глазах не туземцами, а прежде всего евреями. Нередко русские краеведы Средней Азии разделяли такой взгляд централистов. Было бы просто объяснить этот подход централистов антисемитизмом или ориентализмом. Корни этнического пренебрежения – как к евреям, так и к другому завоеванному населению – следует искать на стыке развития русской колониальной практики и национальной идеи. Именно во взаимодействии этих динамично развивавшихся факторов сложилось традиционное для России деление этносов по дихотомному принципу «полезные – вредные». Оно формировалось на основании стереотипного обобщения характера и занятости того или иного этноса. Михаил Мостовский писал в 1874 году: «В домашней жизни башкиры дики, ленивы и неопрятны, но зато приветливы и веселы»[37]. В то же время казанских татар он характеризовал как трезвых, трудолюбивых и гостеприимных, но добавлял: «…все эти качества затемняются гордостью, честолюбием и корыстолюбием»[38].

Александр Мейер писал:

Туркмены вообще, особенно текинцы, храбры, неискательны и не низкопоклонны, но ленивы и скупы, склонны говорить неправду как всякий восточный человек, но однако не обладают способностью угадывать, в каком направлении надо лгать, чтобы угодить спрашивающему. Этой ловкостью отличаются персы и в высшей степени армяне, и вообще кавказские инородцы, чему конечно обязаны успехами в жизни[39].

Гораздо реже встречаются чисто положительные характеристики: «Прикрепление таранчинцев в Мерском оазисе весьма желательно – они трудолюбивы, нравственны, скромны по образу жизни и хорошие земледельцы»[40].

Николай Стремоухов, член русского посольства, отправленного в 1874 году в Бухару, так охарактеризовал местных жителей:

Узбеки стоят на весьма низкой и первобытной ступени умственного развития, в чем далеко уступают хитрым и ловким таджикам. Несмотря на это, они все-таки должны пользоваться предпочтением, так как добродушны, прямы и честны… Таджики – самая многочисленная часть населения, преобладают в стране во всех отношениях. В высшей степени развращенные, они не останавливаются пред выбором средств, чтобы только достигнуть своих целей, поэтому подкуп, обман, шпионство, доносы у них не считаются злом, родственные чувства, честь, любовь к религии и отечеству им неизвестны; главное их стремление – приобретать богатство и возвышаться…[41]

Таким образом, автор дал таджикам стереотипные характеристики, частью из которых в первых двух третях XIX века нередко награждались ашкеназские евреи. Например, военный врач Павел Шютц писал о евреях северо-западных губерний: «…хитрость, лукавство, лесть, обман, ложь внушаются им с малолетства и нарочно, с намерением усиливаются и совершенствуются воспитанием…»[42] Не были свободны от критикующего стереотипного взгляда русского чиновника или исследователя и другие восточноевропейские этносы – белорусы, литовцы, эстонцы и поляки.

Колониальные власти считали, что на них лежит цивилизаторская миссия по отношению к подвластным этносам. Выступая на открытии Оренбургского отделения Русского географического общества в январе 1868 года, оренбургский генерал-губернатор Николай Крыжановский отметил: «Наш штык проложил дорогу человеческой мысли почти до Бухары» – и поставил перед исследователями задачу найти верные инструменты воздействия на «дикое» завоеванное население[43]. И, как показал Натаниэль Найт, Василий Григорьев, в то время ведущий исследователь Средней Азии, похоже, именно в этом видел свою миссию ученого. Однако, обладая знаниями и даже получив определенную административную власть, он был не в силах сколько-нибудь серьезно повлиять на отношение властей к Востоку[44]. Григорьев не разделял распространенных в то время отрицательных стереотипных взглядов на местное мусульманское население. В рецензии на книгу офицера Льва Костенко он поставил автору в вину изображение низкого уровня нравственности и умственного развития туземцев: «Среднеазиатцы вовсе не такие лентяи, глупцы, невежи и мерзавцы, какими представляются они автору»[45].

Другой пример видения русским администратором своей цивилизаторской роли и коммуникации с цивилизируемыми этносами был ярко представлен бароном Николаем Врангелем. Калишский губернатор Александр Щербатов пригласил его занять должность чиновника по особым поручениям со словами:

Губернатор, особенно в Польше, Робинзон Крузо, выброшенный на необитаемый остров. Но остров хоть и обитаем, но для сохранения своего престижа, Робинзон должен якшаться с жителями как можно меньше, а то они его приручат и проглотят. И вот для утешения его в одиночестве и сношения с дикарями, судьба ему прислала верного Пятницу, этим единственным Пятницей будете у меня вы[46].

Разумеется, таких взглядов придерживались далеко не все, но эта цитата наглядно показывает, что никакой этнос в России не был застрахован от пренебрежительного и патерналистского к себе отношения.

Между тем взгляды туркестанских администраторов на коренное население были амбивалентны. Трудоемкое возделывание земли, и в частности технических культур, а также трезвый образ жизни и спокойный нрав местных мусульман вызывали уважение у регионалистов, и среди них – у администраторов, хорошо знавших Туркестан и говоривших на местных языках, – Георгия Арендаренко, Александра Галкина, Александра Абрамова, Нила Лыкошина, Николая Гродекова и Александра Семенова. Отражением такого взгляда стали слова, опубликованные в либеральной «Русской мысли» в 1890 году: «…местное земледельческое население достигло изумительного совершенства, представляя прекраснейший образчик могучего знания этой действительно благороднейшей отрасли народного труда»[47]. Такое отношение было продуктом экстраполяции на дехкан традиционного для русской элиты мужиколюбия. Перенеся его на среднеазиатскую почву, власти стремились всячески защитить дехканина от бая и ростовщика-индуса – подобно тому, как в Западной России они боролись с евреем-шинкарем и деревенским кулаком-«мироедом».

Взгляды администратора-востоковеда Нила Лыкошина на коренное население – замечательный пример амбивалентного отношения властей к мусульманам в крае. В 1904 году в статье «Результаты сближения русских с туземцами» Лыкошин подводил итоги сорокалетних контактов русских с мусульманами. В ней в яркой форме отразились некоторые колонизаторские стереотипы. Так, характерен и наивен пассаж о первой встрече местных жителей с русскими солдатами-завоевателями, лица которых «не могли не привлечь внимания своим особенным выражением отваги, добродушия и искренности, тем выражением, которого как раз не встретишь в лице азиата»[48]. Тем не менее Лыкошин с удовольствием приводит примеры культурно-бытового сближения и рассказывает о мусульманах-медиаторах на русской службе. Политика ненасильственной аккультурации предусматривала поддискурс сближения с мусульманским населением. Как заметил Дэвид Схиммельпеннинк, нельзя клеймить русских исследователей Азии простым архетипом ориентализма[49].

К концу XIX века в Туркестане, кроме указанных администраторов, местные языки знали многие служившие офицеры и чиновники. Среди них были известные Николай Аристов, Сергей Граменицкий, Николай Маллицкий, Евгений Массон, Лавр Корнилов, Яков Лютш и Николай Петровский. Николай Розенбах удовлетворенно отмечал, что к концу занятия им должности генерал-губернатора, в 1889 году, большинство служащих уездных администраций уже без переводчиков могли понимать туземцев, чему способствовали открытые им в областных городах курсы «сартовского языка»[50]. Наверняка Розенбах преувеличивал достигнутые результаты – в той же степени, в какой военный преподаватель восточных языков Иван Ягелло, наоборот, был заинтересован в драматизации ситуации, когда заявлял в 1906 году, что знающих местные языки чиновников можно пересчитать по пальцам[51]. Ясно одно – оба считали изучение языков залогом успеха туркестанского колониального проекта. Вообще многие администраторы требовали от подчиненных изучения местных языков и изучали их сами[52]. А тогда, в 1906 году, во время последовавшей публичной дискуссии на эту тему, Наливкин, Субботич и Лыкошин горячо поддержали Ягелло[53].