Они были мне другом - Степан Сорокин

Санки замедлялись, истратив по пути все свою силы, склон потерял свои крутые углы и превратился в пологую поверхность лежащего на пруду льда. Ещё немного проехав, санки уткнулись в рыхлый сугроб, он обдал меня лёгкими, снежными частичками. Я поднялся, сердце стучало, не желая успокаиваться, в ушах ещё стоял шум и сквозь него я услышал, как что-то быстро скользит за мной по снегу. Я повернулся, пытаясь понять, откуда исходит звук, и в этот момент увидел, как промчался чей-то силуэт и ударился в мои санки. Раздался треск, санки отлетели, их полозья оторвались от нескольких клепок и бессильно повисли, едва держась за остов. Засыпанный снегом силуэт поднялся – он оказался мальчиком моих лет, который стал осматривать свой новенький, сверкающий ярким пластиком снегокат с мягким сидением, затем он взглянул на моё перекошенное лицо. Он испугался, поправил сползшую шапку и попятился назад, но споткнулся о свой снегокат и упал. Душившая внутри злоба вырвалась наружу, я ненавидел эту лежащую фигуру, ненавидел его удобную, желтую куртку, ненавидел его тёплый, пышный шарф, ненавидел его нежное, румяное лицо и новенький снегокат, которого у меня никогда не будет, но больше всего я ненавидел его молчание, он не сказал ни слова, только пялился на меня своими наполненными страхом глазами. Мышцы и лёгкие сжались, выпуская всю ярость, я подбежал к жёлтому беспомощному пятну и пнул его со всей силы в живот, пятно вскрикнуло и заревело. Я хотел ударить его ещё раз, но уже перестал его ненавидеть, он был жалок, а может, слова, что сказал мне пожилой продавец, запали глубоко в мою душу. Затем я кинулся к санкам – они лежали трупом стального скелета с переломанными конечностями, я бережно поднял это тело и держа обеими руками, понёс, ступая по льду пруда, прочь от склона и желтого пятна, искалечившего моего друга. Я шёл и старался шагами не делать другу больно, ещё я слышал, как пятно продолжало хныкать, мне стало жаль его, я повернулся: пятно уже встало и шагало, волоча за шнурок снегокат, я хотел было крикнуть, чтобы извинится за то, что сделало ему больно, но пятно стало зыбким и растворилось в глубоких сугробах.

Тёмный лёд уснувшего пруда, служил мне дорогой, я шел и старался не плакать, хотя горе хватало за горло. Я вдруг вспомнил о дедушке Коле, нашем соседе по лестничной клетке, его руки могли, что угодно, и я надеюсь, что они оживят мои санки. Я часто ходил к нему в гости, у него был гараж, среди многих таких же, что низкими мхами из поколотой черепицы, разрослись вдоль стали из вышек, гудящих вихрями тока. На лице проснулась улыбка надежды, я зашагал намного быстрее и готов пройти сколько надо, только бы вылечить лучшего друга.

Гаражи стояли рядами, ржавея под облупленной краской, я шёл между их номерами, меж трехзначными, наспех налепленными, одинаковыми именами, те тянулись бесчисленным строем, я искал заветную цифру гаража, где сейчас дядя Коля. Я устал, и руки, держащие бережно санки, не желали мне подчиняться, я смотрел на свои рукавицы, распухшие мерзлою влагой, я молил застывшие пальцы, чтоб они не ослабли и предательски не разжались, и мой друг не рухнул на землю.

Я наконец нашел нужный мне номер, он заботливо обведён свежей краской, я вызволил руку, держащую санки, и постучался в стальные ворота. Изнутри послышались шаги, они приблизились и завозились с замком, что послушно щелкнул и позволил двери впустить меня. Внутри было тепло, дядя Коля встретил меня безмолвно, закрыл замок и молча зашагал в глубь гаража. Я понял, что он чем-то сильно занят и, пока не доделает, того, что сейчас сидит у него в голове, не заговорит, я должен был ждать. И я ждал и рассматривал гараж, это была скорее его мастерская, в неё дядя Коля тащил разные вещи, в основном уже не нужные людям, от которых они с легкостью избавлялись, а дядя Коля их подбирал и заставлял эти вещи снова работать. Здесь хранились старые радиолы, лампы с грузными абажурами из плотной ткани, настенные часы, некоторые даже с кукушками и блестящими маятниками, тяжёлые арифмометры, проигрыватели пластинок, катушечные магнитофоны и ещё много всего, что когда-то делало людей счастливыми, а теперь стало бесполезным хламом. И весь этот хлам оживал в гараже дяди Коли, он спасал дырявые чайники, треснувшие радиоприемники, как больных сирот, брошенных на улицу, бережно латал их прохудившиеся тела, паял истлевшие внутренности, приживляя к ним оловом пузатые паучки резисторов. Он любил возиться с этими осиротевшими вещами, это была его жизнь, среди них он чувствовал себя нужным. Но более всех он любил телевизоры, особенно, давно устаревшие, безликие кинескопы, зажатые в тяжёлой коробке из ДСП, они вызывали в нем трепет. Он часами бродил по районным помойкам, чтобы в очередной раз вспыхнуть от радости, видя обреченно лежащего стеклянного «старичка» с серым бликом экрана. Затем, уже в гараже, «старичок» тонул в нескончаемом счастье труда дяди Коли, иногда это счастье длилось месяцами и заканчивалось ещё большей наградой. Отремонтированный телевизор оживал, бегущий по его жилам ток заставлял кинескоп издавать тихий писк, и серые тени экрана делились на яркие, плывущие линии, они исчезали, мерцали, затем проявляли рябящую картинку, которая прыгала от радости и, наконец успокоившись, плавно качалась, являя миру лучи света закодированных, телевизионных сигналов. Это казалось чудом, когда покалеченный, ненужный трудяга, начинал работать с новой силой и излучать, давно позабытое кем-то тепло кинескопа.

– Ты наверно замерз, пришел погреться? – я услышал мягкий голос дяди Коли, – гуляешь или мать, как всегда послала в магазин?

– В магазин, – обреченно выдохнул я.

– Небось опять не покормила?

– Я не голодный.

– Ага, я и смотрю, еле на ногах стоишь. Сейчас чего – нибудь придумаем, тут у меня полно бабкиных закруток, чего – нибудь найдем, накормим. Ты пока грейся.

– Спасибо, дядя Коля.

– Да, с такой матерью можно и с голоду сдохнуть, хорошо соседи есть, – бормотал дядя Коля, шаря глазами по верхним полкам, потом он нагнулся, сутулясь в безрукавке с пожелтевшей овчиной, грубые мужские стежки её швов растянулись и плавно качались ровным дыханием стариковской спины. Его пальцы, пожелтевшие от табака, грубые и расплющенные слесарным трудом, хватались за стеклянные пыльные банки с распухшими в них огурцами и помидорами.

– У меня санки сломались, – вставил я неуместно.

Дядя Коля, казалось, меня не услышал: – Сейчас