«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

Наконец он сел на лавку и, склонив набок голову, поманил меня к себе пальцем. Присутствие матери подбадривало меня, и я подошел.

Горуля смерил меня взглядом с ног до головы и, помедлив немного, спросил:

— Ты кто?

Я беспомощно оглянулся на мать. Но она не спешила прийти мне на помощь.

— Ты кто? — повторил Горуля.

— Иван… Белинцев, — произнес я и застыл в ожидании.

Но Горуля покачал головой.

— Не про то я тебя спрашиваю, — сказал он. — Кто ты: немец, или мадьяр, или словак?

— Ни, — проговорил я, удивляясь незнанию Горули, — я русин!

— А родная твоя земля как зовется?

— Верховина, — ответил я, не задумываясь.

Горуля улыбнулся. Никогда я не думал, что у него может быть такая добрая улыбка.

— Верховина — то край, Иванку, — сказал он, — край, где ты народился. А вся наша родная земля?

Я знал, о чем он меня спрашивает. Это знал каждый, кто родился и вырос в наших лесистых горах, где все — от названий сел до древних, тщательно хранимых церковно-славянских книг, от преданий до надежд на будущее, — все было нераздельно с ее именем.

— Руська, — произнес я.

Когда и от кого услыхал я о ней впервые, мне не ответить, и вряд ли ответил бы кто другой на Верховине. Казалось, что слово это и все понятия, чувства, связанные с ним, рождались у нас вместе с человеком, как рождается ощущение тепла, света и любовь к матери. Мне шел только десятый год, а я уже знал, что за горами, в той стране, откуда солнце встает, распростерлась родная нам бескрайная земля, от которой нас насильно оторвали в далекие времена; знал, что люди там говорят на одном с нами языке; знал я и то, как опасно произносить одно название этой земли при жандарме, старосте или экзекуторе, приезжавшем в село собирать налоги.

— Значит, руська, говоришь? — переспросил Горуля и обернулся к матери. — Чуешь, Марие, что хлопчик сказал?

— Чую, — кивнула мать.

— А какую же ты ему азбуку купила? — с укоризною, едва сдерживая себя, спросил Горуля, перелистывая новый букварь. — Латыница… Разве у нас своей нет?

— Была, — вздохнула мать, — да теперь не купишь. Вон Попша говорит, всю руську жандармы пожгли, а взамен эту велели продавать, — и она кивнула на новый букварь.

— Ну, знаю, что пожгли, — раздраженно проговорил Горуля, — а учить я по такой не стану.

Он полез в карман серяка, осторожно извлек оттуда что-то завернутое в пеструю хустку и стал развязывать узелки. Вскоре в руках у него оказалась старая, замусоленная книжечка, которую он положил на стол и бережно разгладил ладонями.

— То наша азбука, хлопчику, — произнес торжественно Горуля, — по ней и выучишься…

Если другие учителя начинали обучать детей с первой буквы алфавита, Горуля начал с середины его. И первое слово, которое прочел я по складам, и первое слово, которое я затем вывел карандашом на бумаге, было «Россия».

Едва я научился читать по складам, мать начала приносить домой книжечки, какие ей удавалось достать у кого-нибудь. Рваные, с дочерна захватанными краями страниц, духовного содержания — других не было, — они становились моими мучителями. Меня заставляли их читать до головной боли. Я сидел в хате у окна и, водя пальцем по строчкам, тянул слова, в то время как сверстники мои обкатывали снежные горки. Если бывало я на минутку отвлекался от чтения и заглядывал в оконце, мать кричала с упреком:

— Опять в окно глядишь? Читай!

Спасали меня сумерки. С сумерками и мать становилась попрежнему доброй и ласковой. Мы ложились спать, не зажигая огня, пораньше, потому что во сне человеку не хочется есть, а под овчиной тепло и не надо тратить хворост на лишнюю топку.

Но сон сразу не приходил, и мать принималась рассказывать мне всевозможные истории про песиголовца[12], коварного, злого, хищного; про то, как этот песиголовец выкрал у пастуха Миколы с Черной горы ключ от земли и забросил его на край света. Микола убил в поединке песиголовца, а сам пошел искать тот ключ.

Рассказы матери были всегда обстоятельны; она подробно описывала песиголовца, а в особенности пастуха Миколу с Черной горы, и в этом ее рассказе Микола почему-то был очень похож на Илька Горулю.

— … И до сих пор ищет он этот ключ, — слышен неторопливый голос матери, — заглядывает под каждый кусточек, в каждую ямочку, а земля все стоит и стоит запертая…

— Мамо, — спрашиваю я, — а что если Микола с Черной горы найдет ключ?

— Верховину отопрет, — отвечает мать, — люди умирать с голоду перестанут.

— И за цесаря воевать не будут?

— Дай боже.

Во сне я вижу ключ. Он лежит на дне речки среди камней, и я зову что есть силы Миколу: «Вот он! Вот он!..»

Мать толкает меня:

— Не кричи, глупый! Чего так раскричался…

В мае начинались оборы на полонину. Хозяева метили овец особой, долго не смывающейся краской, ладили бербеницы. Раньше в день выгона отар село шумело. Люди пили палинку, и каждый должен был поднести по чарке головному чабану Горуле. Теперь шла война, и сборы проходили невесело.

Мать, не желая признавать никаких перерывов в моем обучении, отправляла меня с Горулей на полонину. Там я проводил все лето, учился и помогал Горуле вести пастушье хозяйство.

Но как ни старалась мать, перерыв все же наступил. Я замечал, что последнее время Горуля вел занятия со мной рассеянно и точно ждал чего-то. На мои ошибки в чтении он уже не обращал внимания, и когда в условный час я появлялся в его хате, Горуля удивленно смотрел на меня и произносил:

— А-а, то ты, Иванку?

И опять уходил в себя, мгновенно забывая о моем присутствии.

Несколько раз он оставлял меня наедине с книжкой, а сам куда-то исчезал. Я ждал его дотемна и, не дождавшись, брел домой, но ничего не говорил матери.

И вдруг глубокой осенью как-то поутру часто и сильно зазвонил над Студеницей церковный колокол.

Мы бросились к оконцу и сквозь кисею падающего мокрого снега увидели бегущих на звон людей.

Мать всполошилась.

— Сиди дома, — строго приказала она мне. — Не смей никуда ходить. Долго ли в такое время до беды!

А сама накинула на плечи платок и выбежала из хаты.

Я подождал недолго, затем выскользнул во двор и сам помчался к церкви.

Чтобы мать не заметила меня, я взобрался на сруб старой звонницы и притаился за стропилами.

У церкви собралось все село. Колокол замолчал, и на паперти появился незнакомый мне человек в кожушке, с длинным топором, заткнутым за широкий пояс лесоруба.

— Люди добрые! — крикнул он, стянув с головы шляпу. — В России великая революция. Панству там конец! Влада в руках работников и селян. Народу мир и земля!..

А к церкви из села уже скакали вовсю жандармы без шинелей, в расстегнутых мундирах.

Мне показалось, что я один вижу скачущих всадников, и, поняв опасность, которая грозит лесорубу, с сердцем, колотящимся от тревоги, я скатился с звонницы и, пробиваясь сквозь толпу к паперти, закричал:

— Вуйку[13], жандармы!.. Скорее, вуйку!..

— Вижу, хлопчику, — ласково отозвался лесоруб, спрыгнул со ступенек в толпу, и словно водой его залило.

Жандармы разгоняли людей, но уже ничто не в силах было остановить вести о великой революции в России. Она, как вихрь, пронеслась по всей Верховине.

Что-то сразу изменилось в нашем селе. Внешне как будто все оставалось попрежнему, но невидимая струна натянулась и напряглась до предела. Это чувствовалось во всем: в том, как тревожно и озабоченно шептались люди; в том, что жандармы совершали свои объезды не попарно, как раньше, а группами в пять-шесть человек; в том, что Попша раньше времени закрывал свою корчму; в том нетерпении, с каким сообщались новости из других сел и из города.

«Ре-во-лю-ци-я», — повторял я про себя это незнакомое раньше слово. Смысл его был для меня неясен, но произносилось оно у нас теперь часто, как самые необходимые слова — хлеб или мамо. Мне слышалось в нем нечто грозное и в то же время очень справедливое.

— Мамо, — допытывался я, — что же такое революция?

— Мал еще знать, — хмурилась мать.

— Нет, мамо, — настаивал я, — вы скажите.

Она недовольно ворчала на меня, но наконец сдавалась и объясняла как могла:

— Панов — гэть, со двора гонят, а панску землю делят, тогда и революция.

— А хорошо это, мамо?

— Тихо ты, — грозила мать, — жандармы учуют.

Я затихал, но ненадолго.

— И у нас так будет, мамо? И нам землю дадут?

— Молчи, молчи, — шептала она. — Дай, матерь божья!

Сколько лет прошло, да еще и мал я был в ту пору, но и поныне перед моими глазами дорога, белая от летнего зноя. С полонины, где пасем мы с Горулей скот, видно, как стремительно низвергается она с перевала, будто узкая водопадная струя, и начинает петлять по зеленогорью над крутизною все ниже и ниже, пока вдруг не очутится у реки и побежит с ней рядом к сливающемуся с небом дымчатому простору. Я знаю: там равнина, Тисса, Дунай, — но кажется, что там конец земли.