Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

собой! — улыбнулся Эйхлер. — Могу с своей стороны засвидетельствовать, что такого "молочного брата" вам нечего стыдиться: я нашел в нем очень полезного сотрудника.

— Но ведь он — камердинер г-на Волынского…

— Был им. Когда мне пришлось посылать во все концы России требование о присылке «маскарадного» персонала для шутовской свадьбы, y меня не достало переписчиков. Тут оказалось, что Самсонов умеет тоже писать, и почерк y него преизрядный. С разрешение моего шефа, я привлек его к переписке; потом и к сведению счетов; а наконец и ко всему маскарадному делу, потому что никто лучше его не знает обясняться с этими безмозглыми инородцами. Господь его ведает, как это он подлаживается к их младенческим понятием, как умеет втолковать им все, что нужно. Словом, молодец на все руки! — заключил Эйхлер и покровительственно похлопал Самсонова по плечу.

— Не понимаю, г-н Эйхлер, как вы можете говорить так много на морозе! — заметила Юлиана, пряча свой покрасневший уже нос в муфту.

— А вы, баронесса, озябли? Простите великодушно! Сейчас затоплю для вас камин.

— Это где?

— Да тут же в Ледяном доме.

— Ледяной камин?

— Да, и ледяными дровами. Прошу за мною.

Проведя ее на крыльцо Ледяного дома, а оттуда в одну из двух комнат, он зажег в ледяном камине ледяные же поленья, облитые, как потом разяснилось, нефтью.

Тем временем Лилли и ее "молочный брат", стоя на дворе перед ледяным слоном, заболтались о порученных надзору Самсонова инородцах и прибывших вместе с ними животных. Особенно заинтересовали Лилли самоедские олени.

— А правда ли, Гриша, что олени бегут еще скорее лошадей?

— Как ветер! Я несколько раз уже ездил с самоедами на взморье.

— Счастливец!

— Так вы, Лизавета Романовна, охотно тоже покатались бы на оленях?

— Мало ли что!

— Я вам это, извольте, устрою.

— Ты, Гриша? Но каким образом?

Он загадочно усмехнулся.

— Это уж мое дело.

Тут на ледяном крыльце показалась опять Юлиана в сопровождении своего путеводителя. Ледяные дрова ее не согрели, и, вся продрогнув, она заторопилась домой. Так Лилли на этот раз и не пришлось заглянуть внутрь Ледяного дома. Прощаясь с Самсоновым, она успела только спросить его, когда же он устроит ей обещанное; на что получила ответ:

— Потерпите уж до ледяной свадьбы!

III. Певец поневоле

С 27-го января, когда вступили в Петербург возвратившиеся из Турции победоносные войска, общее настроение при Дворе было уже празднично-приподнятое. У многих царедворцев такому настроению, по правде сказать, не мало способствовало ожидание предвидимых, по случаю заключение мира, "царских милостей", пожалование которых должно было последовать, впрочем, только в средине февраля на масленой неделе.

Войска с музыкой и распущенными знаменами продефилировали мимо Зимнего дворца, офицеры — с лавровыми венками, солдаты — с еловыми ветками на шлемах и касках. Вслед затем состоялся прием императрицею героев-офицеров, сановных поздравителей и секретаря нашего посольства в Константинополе Неплюева, привезшего ратификацию мира. Несмолкающие залпы с Петропавловской крепости возвестили населению столицы о прекращении войны.

Следующий день — день рождение Анны иоанновyы — праздновался еще пышнее. Утром — торжественное богослужение, прием поздравлений и пушечная пальба; в полдень — банкет-gala с итальянской музыкой инструментальной и вокальной и, во время тостов, опять пальба; вечером — бал, на котором сераскир Очакова Колчак-паша, во главе пленных турок, на турецком языке блогодарил государыню за оказанное гостеприимство; а после бала — «блестящая» иллюминацие и фейерверк которые, по обыкновению, были увековечены затем "С-Петербургскими Ведомостями" Особенно эффектным на этом фейерверке (по словам газеты) был главный шит, представлявший "высокое рождение ее Императорского Величества в образе на колеснице сидящей зари с блистающей утреннею звездою на которую Россие, под образом жены в надлежащем уборе и радостным видом взирая, гласно как бы надписанные слова живыми речами говорит: — Коликое возвещает нам блогополучие".

Все это было, однакож, только как бы предвкусием к невиданному еще зрелищу — свадьбе карликов с "национальной процессией". Подробности держались пока еще в тайне. Известно было только, что в особой "камере" Слонового двора усердно происходят репетиции танцев, которые будут исполняться в день свадьбы участниками процессии; но допускались к этим репетицием исключительно только члены маскарадной коммиссии и ближайшие их сотрудники. В числе последних, как уже упомянуто, был и Самсонов, который таким образом был свидетелем всех происходивших там комических и трагикомических сцен. Так присутствовал он и при одной подобной сцене, оставившей в нем надолго очень тягостное впечатление.

Было то 4-го февраля, т.-е. за два дня до шутовской свадьбы. Прибыв под вечер на Слоновый двор с другими членами коммиссии на "генеральную репетицию", Волынский откомандировал состоявшего также в его распоряжении кадета Криницына в Академию Наук за секретарем ее, Васильем Кирилловичем Тредиаковским. Возвратился Криницын в самый разгар танцев и впопыхах подбежал к Волынскому,

— Ваше высокопревосходительство… ваше высокопревосходительство…

Тот нахмурил брови.

— Эко запыхался, торопыга! А Тредиаковского так и не привез?

— Привез… уф! Он сейчас будет жаловаться вам на меня… Не слушайте его…

— Да что y тебя вышло с ним?

— Я сказал ему, будто бы его вызывают в Кабинет ее величества…

— Это зачем?

— Да чтобы он не артачился ехать: нравом он очень уж амбиционный…

— Ну?

— А когда он тут по дороге заметил, что везут его вовсе не в Кабинет, то схватил меня за шиворот: "Ты куда везешь меня?" Да обозвал меня таким словом, что я не смею и выговорить…

— Ладно! дальше.

— Узнавши же от меня, что мы едем на Слоновый двор по требованию вашего высокопревосходительства, но для какой надобности — мне, дескать, не ведомо, — он стал чертыхаться и обещал принести на меня жалобу…

— Ладно, — повторил Артемий Петрович и обратился к показавшемуся в это время в дверях Василью Кирилловичу:

— Поди-ка-сь сюда, сударь мой, поди.

Пиита наш, в своем секретарском мундире, при шпаге и с треуголкой под мышкой, приблизился не без чувства собственного достоинства, но, при виде пылающого гневом взора первого кабинет-министра, невольно растерялся. Путаясь в словах, он стал обяснять, что вот этот самый юнец облыжно пригласил его в Кабинет ее величества и привел тем его, Тредиаковского, в великий страх, толь наипаче, что время уже позднее; что сел он с непутящим мальчишкой на извозца в великом трепетании…

На этом, однако, обяснение его было прервано Волынским.

— Да как ты смеешь называть моего посланца "непутящим мальчишкой"! Он исполнял только мое приказание, а понося его, ты отказываешь и мне в должном решпекте…

И неудовольствие свое Артемий Петрович подкрепил двумя звонкими пощечинами, которыми (как заявлял впоследствии сам Тредиаковский в своей челобитной) "правое ухо