Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Меня мгновенно вызвали в КГБ на Кузнецкий мост за мои походы в иностранные посольства, стали невнятно пугать, но к концу беседы предложили сотрудничать. Я сказал, что мне надо сообщить об этом отцу, посоветоваться. Как ни странно, это их очень смутило. Они ко мне приставали еще раза три, среди них выделился молодой вертлявый Борис Иванович.

— У нас все молодые писатели схвачены, — хвастался он. Я пропустил это мимо ушей точно так же, как все остальное, не имеющее ко мне непосредственного отношения. Мы сидели с ним за столиком в пестром кафе ЦДЛ.

— Слушай, ты мне не поможешь в одном деле?

— Ну?

— У меня сестра запуталась с одним типом в Индии. Нельзя ли через твоего отца отозвать ее?

— Она что, целка? — нагрубил я.

Он воспламенился, как мелкий оборотень. Я, правда, тоже испугался своей резкости. Но сын посла для такой сошки был не по зубам. К тому же моя жена была иностранкой, хотя и полькой, да не своей. Правда, разница между мной и Эрню была. Его завербовала болгарская разведка, ему платили деньги за информацию, а когда он потерял к болгарам доверие, его взяли русские, и в промежутке между разведками с ним четыре раза встретился Владимир Иванович. Я не знал, говорит папа, что Эрню был завербован болгарской разведкой. Странно, однако, что Эрню в конце концов стал министром обороны Франции.

Легкомысленные до стереотипности французы вдруг спохватились и отрыли исторически то, что было видно давно невооруженным глазом: Франция, отталкивая от себя Вашингтон, пересыщенная собственными коммунистами, была легкой добычей Москвы, которая запускала в Париж всевозможных «агентов влияния», и, возможно, мой папа отрезал от этого французского пирога весьма дипломатично маленький кусок. Когда французы спохватились, они выступили с разоблачением отца. Отец послал через меня опровержение в «Экспресс». Там, наверное, удивились, что он еще жив, и ничего не ответили, опровержение не напечатали, что было, по крайней мере, невежливо. Отец давил на меня, просил воздействовать на французскую прессу через моих французских друзей-журналистов. От волнения отец даже однажды пожаловался Белле Ахмадулиной.

— Что же получается, — неприязненно сказала она, выступая в роли вечной совести, — я, например, побеседовала со знакомым дипломатом по-дружески, а он сочинил донесение своим властям. Это — нечестно, я бы даже сказала: непорядочно.

— В дипломатической практике, — разъяснил ей отец, приоткрывая занавес своей заповедной профессии, — имеются специфические формы работы, и дипломаты во всем мире составляют записи своих деловых бесед.

Дальше он хотел сказать, что запись бесед является одним из важных источников получения информации о положении в стране пребывания дипломата…

Стиль шельму метит.

Короче, это позволяет ему вырабатывать конкретные меры по дальнейшему развитию и углублению связей и взаимодействия с этой страной. Записи таких бесед направляются в центр по утвержденной разметке, включая министра, его заместителей, руководителей соответствующих территориальных отделов.

Когда отец приоткрывал тайну музыкантам, те его слушали, для них министр тоже был все-таки большим человеком, но «взаимодействия» с поэтессой не произошло, разговор стал тонуть во взаимном отчуждении. К тому же русские журналисты, которые, по мнению отца, должны были занять патриотическую позицию, стали поддерживать «Экспресс». Отец почему-то стал называть их советскими, призывать к порядку, нажаловался моему бывшему соседу по дипломатическому дому (туда в кооператив пристроил меня отец), который в то время руководил департаментом печати, попросил о пресс-конференции, но тот от отца отмахнулся, как от надоедливой мухи. Отец отправился наверх, к министру Примакову, но у того не нашлось времени принять пенсионера. Замминистра его все-таки принял (отец остался этим фактом по-чиновничьи доволен), и отец принялся ругать французов, всячески подчеркивая, что он — не шпион. А тут еще этот подлый французский историк написал, что отец и в Швеции был шпионом. Собственно, это не было для меня откровением. Я еще в советские времена читал американскую книгу (кажется, Смита?) о КГБ (она стояла у родителей на книжной полке) и нашел там фамилию отца в связи с его деятельностью в Швеции. Француз с американцем уверяли, что отец, будучи в Стокгольме, оказывал полезные услуги ГРУ. Отец же этим как раз гордился.

ОТЕЦ. По поручению Коллонтай я поддерживал постоянные контакты с датскими и норвежскими патриотами, боровшимися против Гитлера, которые часто приезжали в Швецию. Они рассказывали о военных мероприятиях нацистов, а я сообщал об этом Коллонтай. Та передавала информацию в Москву, а также союзникам. Например, она передала британскому послу полученные мною сведения от датских патриотов о местонахождении гитлеровских установок для запуска ракет Фау-1 и Фау-2 на Англию и, прежде всего, на Лондон. Английская авиация тут же нанесла мощный удар по этим базам.

— Только такие лжепатриоты, — сказал мне отец, — неизвестно чем занимавшиеся в годы войны, как Тьери Волтон, могут упрекать нас, советских дипломатов, посланных МИДом СССР на дипломатические посты…

Я дальше не слушал. Я думал о значении слова «патриот», о том, что для советского дипломата война в 1945 году не кончилась. Что против немцев хорошо, то против американцев — плохо? Я невольно задергался между семьей и историей. Роль новоявленного Павлика Морозова, сдающего отца не только Ахмадулиной, но и неизвестному мне Тьери Волтону, меня не прельщала. Я прикинул, кем бы этот Тьери (я таких профессоров немало видел; они мне звонили, набивались на дружбу) мог быть: занудным университетским ученым с дешевым парижским снобизмом, старой уродкой женой, засоренной «рено» и педантской нещедрой квартирой или умным симпатягой мизантропом, как мой нантерский друг, который в советские времена, работая во французском посольстве, мы там познакомились, — возил нелегально чемоданы денег советским диссидентам.

А папе французским коммунистам — нельзя? Значит, Павлик Морозов — моральная фикция? Но каким же все-таки образом папа узнал адреса американских агентов в Париже?

24 июня 1959 года папа покинул Францию не по своей воле. Франция заставила его полюбить есть и пить по-французски, а затем выплюнула. Неужели французы объявили отца персоной нон грата?

Родители собирали вещи в спешном порядке. Кроме того, им нагадил посол Виноградов. В последний момент он поместил крупного партийного начальника из Москвы к ним в квартиру, и они должны были складываться чуть ли не на чердаке. А ведь совсем недавно, всего лишь месяц назад, в мае, посол Виноградов официально предлагал Москве сделать папу вторым номером советского посольства: советником-посланником. Это открывало перед отцом возможность в дальнейшем сделать следующий шахматный ход: поехать послом в Швейцарию или Бельгию. И вдруг — в Москву.

Резидент КГБ в Париже папу не любил. Чем дальше, тем больше он понимал, что папа по духу — что-то не то. Он не знал, как это объяснить не только Москве, но и самому себе. Вроде бы на первый взгляд с папой все было в порядке.

В сущности, резидент презирал всех дипломатов: их сведения поверхностны, недостоверны, большинство приехали в Париж покрасоваться и накупить шмотья. Посол Виноградов казался ему «фанфароном». Резидент презирал и ближних соседей, из советской контрразведки, тайно следивших за ним самим. Резидент любил подпольных нелегалов, которые под его началом, с риском для жизни, ставили микрофоны в офисах и квартирах французских министров, устраняли неугодных людей и предателей. Это — дело. «Недаром нас, резидентов, зовут в Комитете „резаками“», — улыбался про себя резидент. Но резидент знал, что с ним что-то творится неладное, он опускался: потихоньку спивался и скоро станет закопченным алкоголиком. Ему тяжело бриться по утрам. Он уже дважды избил жену, бесплатно обучавшую жен дипломатов английскому языку и приносившую на занятия вкусные пирожки с мясом. Он уже выломал дверь своей квартиры, когда жена заперла его, чтобы он не пил. Референт знал, что ближние соседи это знают.

Референт не презирал моего отца. Он считал его активным и квалифицированным работником, его донесения в Москву были полезны, умны, даже, можно сказать, блестящи, все это так, но резидент доверял своему чутью. Дело было не в том, как папа одевался, двигался, говорил — но именно в том, как он одевался, двигался, говорил, было что-то настораживающее, напрягающее его существо. Папа не стоял на месте, он развивался, рос, как дерево, но на этом дереве появились непонятные плоды. В папе резидент КГБ прозревал глухую опасность самому себе как живому существу. Если бы Виноградов не предложил Москве сделать папу советником-посланником, все, может быть, обошлось бы. Но резидент должен был дать этому шагу свою оценку, завизировать папин шаг, он получил повод и глубоко задумался.