Майя (фантастическая повесть) - Вера Желиховская

Ученый тотчас углубился в свои мысли и сложную работу, позабыв весь мир; a Monsieur, не зная забвения, уселся сторожем на пороге и зорко глядел в темноту, поджидая неминуемого гостя.

И вот он появился у входа в сад; вот перешагнул в ограду и прямо направляется в открытый двери жилища… Пес слегка повернул голову к хозяину и предупредил его тихим, ласковым рычанием.

Но Корнелий Агриппа был слишком углублен в себя, чтобы видеть что либо или слышать.

Незнакомец вошел в район света и, молча, стал на пороге…

Незнакомец вошел в район света и, молча, стал на пороге.

Странен был его вид!

Удивительные противоположности, невиданные в людях никогда; смесь отличительных свойств, совсем между собою несходных, поражала в наружности этого позднего посетителя. Начиная с его возраста, — все было в нем неопределенно, противоречиво… Он не был сед, едва несколько белых нитей серебрило его черные кудри, но ни бороды, ни усов у него не было. Не было также и глубоких морщин; глаза порою блистали, как у юноши; но, в общем, в выражении лица и всей его высокой, согбенной фигуры сказывалось такое великое утомление, будто года лежали на нем тяжелым бременем. Его древнееврейская одежда поражала богатством тканей и драгоценностей и, вместе, такою ветхостью, что, казалось, она сейчас распадется лохмотьями и прахом… Но нет! Каким-то чудом его восточные шелки, расшитые золотыми буквами и кабалистическими эмблемами, его пурпуровая мантия, «эфод»[34], накинутый на плечи, его когда-то богатые, но выцветшие сандалии, — держались, не распадаясь, на исхудалом, бескровном теле, казалось, тоже готовом разложиться, если б его сочленений и мускулов не сдерживало нечто сильнейшее материальных атомов и законов физических.

Наконец глухой, сдержанный лай собаки, очень похожий по звуку на вопросы «Ну! Что ж ты?» — заставил Агриппу поднять голову и оглянуться… В ту же минуту, пораженный, он встал и пошел навстречу пришельцу, не зная, что о нем подумать. Он чувствовал нечто весьма близкое к страху, будто видел пред собой не живого человека, а мертвеца с глубоко запечатлевшимся выражением страдания и томительного горя на челе.

— Прости мне, Агриппа, несвоевременное мое посещение. Великая твоя слава дошла и до слуха вечного странника… Желания мои давно к тебе стремились, — но выбора я не имею! — произнес посетитель голосом глухим и бесстрастным, по звуку которого тоже ничего нельзя было определить.

— Сердечно приветствую приход твой, неведомый мне странник, пришедший ко мне с ласковым словом. Боюсь я только, что молва преувеличивает мои заслуги и что я не удовлетворю твоим ожиданиям, — ответил ученый.

— Люди и молва во все века одинаковы: их сфера — крайности. Ты сильно любим и прославляем, но также сильно унижаем и ненавидим… Ты— человек! и человеческой участи, — не миновавшей самого Бога, сошедшего на землю — не избегнешь.

— Я это знаю… Мне доказали это долгие годы борьбы с невежеством, с равнодушием, с враждою…

Странник улыбнулся: печальна и горька была его усмешка.

— Ты мне не веришь?

— О, верю! Твои скитания из страны в страну, несправедливость к тебе временных, коронованных покровителей твоих — мне ведомы. Но прости мою невольную улыбку: я столько, столько раз слышал ребяческие жалобы на бремя лет таких, как ты, людей, едва достигших полувека, что мне, — познавшему, что те лишь годы долги, которые еще не наступили, а пережитый век иль миг — едино, — без удивления слушать тебя трудно… Но я боюсь, что злоупотребляю… Прости меня за то, что я так много говорю о себе.

— Так много?.. Напротив, я желал бы слышать более. Я бы просил тебя, неведомый странник, — если бы смел нарушить долг гостеприимства, — сказать мне, кто ты, так легко говорящий о годах и столетиях?.. Я знаю предание об едином, несчастном человеческом создании, которое имело бы право говорить так, как ты. Но я считал его сказкой!

— Неужели ты, мудрец и ученый, не знаешь, что сказка — только забытая или переиначенная действительность?.. Что многое реальное на свете часто гораздо изумительней волшебной сказки?.. Так слушай же, что я тебе поведаю, Агриппа. Я в ранней юности, бывало, глядел на заходившее светило дня, радостно помышляя, что через несколько часов оно вновь выплывет и засияет вечным блеском на тверди небесной, вновь и вновь освещая землю и ею любуясь. Я, в безумии своем, втайне желал его бессмертия! я завидовал его долголетию… Но ныне я познал, что молодость часто стремится к тому, от чего была бы рада избавиться старость… За тяжкий грех немилосердия дана мне участь бессмертного солнца: изо дня в день, безостановочно кружу я по земле, не находя покоя, и лишь теперь познал, как счастливы те смертные, которым позволено пройти краткий срок до желанного отдыха! Его у меня не будет!.. Я лишился его по своей вине, в безумии гордыни и жестокосердия!

И удивительный странник поник усталой головою на свои бескровные руки.

Корнелий Агриппа смотрел на него со страхом, с сожалением, в изумленном недоумении не зная, что решить: был ли то безумец, лишенный рассудка, или действительно он видел перед собою воплощение той личности, которую доныне считал мифом, плодом фантазии и суеверия первых христиан…

Пришлец прервал его размышления.

— Позволь присесть мне, сказал он: сегодня ночь искупления всех грешных деяний, ночь всепрощения! Сегодня я имею право отдохнуть.

Ученый поспешил усадить его и предложить ему вина, плодов и хлеба, все еще думая, что перед ним безумный; но странник отказался от пищи; он еле прикоснулся к кубку иссохшими губами и с благодарностью, с надеждой глядя на мудреца, заговорил, вновь оживившись:

— Не смею долго отнимать тебя от твоих занятий и сам не могу долее терпеть неизвестности. Скажи мне, о премудрый Корнелий Агриппа, справедливо ли молва называет тебя обладателем волшебного «зеркала прошедшего и будущего»?.. Верно ли то, что всякий, кто с упованием и верой посмотрит в этот магический диск, — увидит в нем отражение прошлой жизни и давно покинувшие землю лица, видеть которых жаждет душа его?

— Кого ж бы ты желал увидеть? — спросил Агриппа. — Чем ближе были узы, соединявшие людей, тем возможнее вызывать их отражения в моем магическом зеркале.

— Ближе той, мирской, давно прошедшей жизни, о коей желал бы я узнать — у меня не было!.. Семьи я не знал, потомства не имел… Все чувства души моей, весь пыл моего молодого когда-то сердца я излил на девушку, которая должна была стать моей, если б не гибельный мой грех!.. Хочу, о! всеми силами бытия хочу увидеть Ревекку, дочь раввина Эбена Эзры!.. Хочу узнать, что сталось с ней? Какую долю она избрала себе после моей невольной измены, после исчезновения моего из Иерусалима, из пределов Палестины?.. Века веков личных мучений не так пугают меня, как мысль, что она страдала тот краткий срок, который был сужден ей на земле.