Герой туманной долины - Пола Гарнет

Шеннон шумно выдохнул в динамик смартфона, лежащего в раскрытой дрожащей ладони.

— Я понял, почему не мог так долго вновь сесть за перо — потому что помню прошлый раз, помню то, чем он для меня обернулся. Делла, мои слова никому не нужны, пойми ты! И пойми, как мне страшно вновь отдать людям свою раскрытую искалеченную душу, как страшно, что меня вновь поднимут на смех. Так и вправду было после провала моей книги, да — люди зло тыкали мне в спину пальцем, стоя на автобусной остановке, бросали оскорбления через плечо или откровенно проклинали на чем свет стоит.

Знаешь, как это ощущается? Словно тебя повалили на землю и запинали грубыми ботинками до полусмерти.

Его тряхнуло, но он только сильнее вжался в спинку стула. Кости ломило.

— Когда книга готовилась к выходу в свет, ей пророчили успех, да и от самого меня начали ждать большего. Я был готов это большее миру подарить, но не заметил, как вокруг начали собираться те, кто написанное мной исказил на свой манер, передав их в массы под совсем другим соусом. Меня не просто отвергли, Делла — я бы это пережил, — мое послание изуродовали и развернули главную мысль «Биографии». Я тогда сдался и не знаю, в чем разочаровался сильнее — в себе из-за того, что достойно донести суть не смог, или в читателях, которые не потрудились прочитать между строк и эту суть уловить. Я сначала растерялся, после разозлился, а поняв, что писать больше не могу — страшно на те же грабли! — бросил все и ушел в работу — в другую, не такую волнующую сердце и не такую важную для души. Мне казалось, что все наладилось, но я себя зло обманул, спрятался в том, о чем писал и что ненавидел: в сладкой рутине, которую называют жизнью, которая становится в какой-то момент только жизни отражением.

Шеннон зажмурился, стараясь не завопить от злости. Даже эти слова, которым кричало само естество, не выражали то, что копилось в душе и выло.

— Я правда не знаю, что еще сказать тебе, дорогая Делла. Хочу только, чтобы ты поняла мой холод тогда и мою жажду объяснить все сейчас, поняла, почему так долго рассказать свою историю не желал и не пытался: я больше не могу писать душой, потому что душа не желает показываться на свет. Я, наверное, поэтому и разучился писать, поэтому слова покинули меня, поэтому сильнее разрослась внутри черная дыра — из-за страха. Жизнь перестала давать мне вторые попытки, а делать с первой я так и не научился. Хреновый из меня вышел прозаик, Делла, и знаешь, — Шеннон вдруг рассмеялся, — оказалось, что видеть, куда приводят людей их мечты, не самое худшее, что со мной происходило.

Он замолчал. В горле пересохло.

— Я долго думал, чего же мне не хватает в спонтанно начатом год назад новом романе, а с твоим появлением осознал. Себя не хватает. Говорят, страшнее шторма бывает только штиль — вернее и не скажешь. Нет ничего ужаснее пустоты. Она не тугая и не давящая — она никакая, абсолютно никакая! — Он почти сорвался на крик, но осек себя. — Нет ничего ужаснее пустоты, а она теперь мой спутник. Я теперь неприкаянный бродяга с заржавевшей от времени старой песней, застрявшей в груди, поэтому и пытаюсь найти приют там, где мне осталось место, — в своем маленьком, пыльном рутинном домике. Я разделил себя на Шеннона-До и Шеннона-После, и Шеннону-После хочется орать от осознания: некто однажды придумал ад в недрах земли, не имея понятия, что ад в душе, полной невысказанных слов. Мой личный ад полон тщетных попыток рассказать людям правду о них: эта правда меня тяготит, но в четкие мысли оформить ее я не в силах.

Он замер, гадая, стоит ли произносить фразу, которую произнести так хотелось.

— Я благодарен тебе. И прошу прощения. Я не хотел разочаровывать тебя и совсем не хотел своим холодом обидеть, просто испугался. Оказалось, что непроработанную проблему не выкинешь в урну — вернется все равно и сделает только больнее. Так что… прости меня.

* * *

Уведомление пробудило замерший черный экран, забрав на себя внимание Шеннона, который уже час переслушивал голосовое сообщение, отправленное Делле, нервно поправлял на носу очки и запускал пальцы в непослушные, цепляющиеся кудри.

Делла не стала писать, как обычно, отправила голосовое сообщение, в котором говорила тихо и мягко, заставляя юношу замирать и вслушиваться. Обычно она говорила более звонко, но не сейчас. Шеннону показалось, что в этот раз она хотела, чтобы все прозвучало осторожно, будто бы снисходительно:

— Мне подумалось, пускай вся горечь твоей утраты и весь страх собрались прямиком в твоем сердце, мистер Паркс. Подумалось, что стоит их оставить там в покое, быть может. Пусть живут — не дави их и не мучай, им тоже нужно место, в котором смогут переболеть и уйти, когда будешь готов их отпустить. Думаю, если однажды действительно захочешь, если смиришься со страхом, то снова сядешь писать уже без обид на не понявших «Биографию» читателей и без тоски по старому успеху и чужим ожиданиям. А еще без попыток дотянуться до того Шеннона-До, который решил тебя оставить, потому что у него, вероятно, на то были причины. Хочешь узнать мое мнение? Даже если нет, послушать придется, потому что в ночи не намерена дожидаться твоего ответа: слишком спать хочется. — Девушка усмехнулась и вздохнула. — Раз этот Шеннон-До ушел, значит, выполнил свою работу, значит, Шеннону-После больше не нужен. Ты не суди его, поблагодари и отпусти — он сделал все, что от него зависело, он себя изжил и открыл дверь новым возможностям. Помнишь наш разговор на твоей кухне? — Голос Деллы заметно потеплел. — Если закрылась дверь, не ломись в нее, постарайся найти и открыть новую. Ты себя не ценишь, мистер Паркс. Опускаешь самого себя фразами в стиле «Да кто я такой, чтобы быть настоящим писателем?», не видишь в себе прозаика, хотя являешься им на все сто и поэтому себя найти не можешь, поэтому блуждаешь. И блуждаешь не только в творческом кризисе или как там его, — Делла усмехнулась, — но и в попытках понять, для чего тебе твое проклятье видеть чужие мечты. Я в этом уверена, потому что узнать тебя хорошо успела и сама — в театре, в кафе, в летящем в клинику такси, в Стамбуле, потому что ты был со мной честен,