Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

Привычным смешком воспитанники поддержали старую шутку. Карцова любили, потому что был он человек не злой, никого не мучил, ерничал поверхностно, не доводя человека, был крайне снисходителен, отчасти из-за доброты, отчасти из понимания, что большинству из них его математика совсем не нужна.

Некоторые читали, кто-то уже рисовал, кто-то готовился к другим предметам, но почти все решительно не обращали внимания на Карцова и не слушали, что он там такое говорит. Его, впрочем, это совершенно не смущало. Он был ровен, спокоен, чуть ироничен.

— Но с Вольховским господином мы займемся потом, это у нас святое, посмотрим, кто еще сегодня, так… Бакунин господин, Дельвиг господин, Горчаков господин, а вот, пожалуй, Пушкин господин, перепишите-ка на доске вот эту задачку. — Он подал Пушкину, который вышел из-за стола и приблизился к нему, свою рабочую тетрадь и постучал пальцем по указанной задачке. — И заодно решите-ка нам ее!

Пушкин своим быстрым, летящим почерком, который у него устоялся с младых ногтей, набросал на доске алгебраическую формулу с «иксом», потом стоял, размышляя и переминаясь с ноги на ногу, пока Карцов, терпеливо, с усмешкой наблюдавший за ним, не спросил:

— Ну, что же вышло? Чему у вас равняется икс, Пушкин господин?

— Нулю, — улыбаясь, ответил Пушкин и быстро написал в ответе «ноль».

— Хорошо, — сказал Карцов, также приятно улыбаясь в ответ. — У вас, Пушкин господин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на место и пишите стихи. У вас это лучше получается. Скажите по совести, ведь в давешней песенке про Гауеншильда есть и ваша рука?

Пушкин пожал плечами: мол, понимайте как знаете. Карцов погрозил ему пальцем.

За ужином инспектор Пилецкий спросил воспитанников:

— Ну, господа лицейские, у кого штрафной билет по немецкому языку?

Но никто из воспитанников не ответил и не поднялся с места. Корф быстро взглянул в сторону Пушкина, тот демонстративно отвернулся, однако это не укрылось от Пилецкого.

— Господин Корф, позвольте узнать, кому вы передали штрафной билет?

Корф замялся, потом неожиданно вспомнил, даже обрадовавшись:

— Я передал штрафной билет воспитаннику Комовскому.

— Так, — продолжал Пилецкий. — А вы кому?

Комовский не медлил ни минуты.

— А я — Пушкину!

— Это так, господин Пушкин? — спросил Пилецкий.

Пушкин нехотя встал.

— Так-то оно так…

— И вы в свою очередь кому-нибудь его передали?

— Нет…

— Почему? Неужели все вокруг говорили только по-немецки?

— Я забыл про него. Вот он! — Пушкин небрежно бросил картонку на стол.

— Значит, вы говорили сегодня по-русски?

— Да отчего же, иногда и по-французски… — усмехнулся Пушкин ему прямо в лицо.

Несколько человек хохотнули.

— Ну что ж, господин Пушкин, вы говорили не на языке, для сегодняшнего дня означенном, поэтому извольте занять последнее место за столом.

— Извольте, — согласился Пушкин и стал пробираться к концу стола. — Только избавьте меня от обязанности доносить на своих товарищей.

— Вот мы и снова вместе! — хлопнул его по плечу рыжеволосый Данзас. — Садись.

— Здесь, в конце, — улыбнулся Пушкин, — всегда собирается самое приятное общество. Только здесь я чувствую себя дома. Господа, — наклонившись к столу, прошептал он, — есть одна замечательная поэма, полученная по оказии от князя Вяземского. Смею вас заверить, что вы ее не слышали.

— Как называется? Как называется?

— «Тень Баркова»…

— Баркова? Что-то знакомое.

— Слушай, Медведь, и мотай на ус, — прошептал Пушкин.

Однажды зимним вечеркомВ борделе на МещанскойСошлись с расстригою попомПоэт, корнет уланской,Московский модный молодец,Подъячий из Сената,Да третьей гильдии купец,Да пьяных два солдата.Всяк пуншу осушил бокал,Лег с блядью молодоюИ на постели откачалГорячею елдою.Кто всех задорнее ебет?Чей хуй средь битвы рьянойПизду курчавую дерет,Горя, как столб румяный?О землемер и пизд, и жоп,Блядун трудолюбивый!Хвала тебе, расстрига поп,Приапа жрец ретивый!В четвертый раз ты плешь впустилИ снова щель раздвинул,В четвертый принял, вколотил…И хуй повисший вынул!

— Ну ты и матерщинник, Француз, — выдохнул в восхищении Данзас.

— Не мешай! — оборвал его маленький Броглио и, кося глазом, попросил Пушкина: — Давай дальше. Страсть люблю про хуи.

Потом, уже в закутке, среди избранной публики, он читал поэму еще раз. Друзья заучивали наизусть строфы. Только через несколько дней, видя, какой успех имеет поэма, он признался Пущину, что написал ее сам.

— Лучше бы, чтобы об этом никто не узнал. За такую штучку можно загреметь в солдаты али куда похуже.

— Куда же? На Соловки? — рассмеялся Пушкин. — А если в солдаты, так я хоть сейчас готов, как братья Раевские.

— Не храбрись, ты и сам знаешь, как это опасно, иначе не скрывал бы авторство. Про князя Вяземского только больше никому не говори, — посоветовал Пущин. — Нехорошо получается, если сочинил сам, а говоришь на князя. — У Жанно всегда было обостренное чувство справедливости.

— Не буду, — согласился Пушкин. — Я не подумал.

— А поэму давай между собой как-нибудь по-другому называть. Ну, допустим… — Он задумался.

— «Тень Кораблева», — подсказал Пушкин и рассмеялся: — Фрегатова, Лодкина, Баркасова… Как хочешь!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

В лицейской зале за ширмами красного дерева с вышитыми китайскими драконами, которые лицейские дядьки позаимствовали у дворцовой челяди, была выгорожена импровизированная сцена.

Среди избранной царскосельской публики, приглашенной на первый спектакль, который давали лицеисты, находилась мать лицеиста Саши Бакунина с дочерью Екатериной. В зале собрались и многие профессора, педагоги и лицеисты, не занятые в спектакле. Публика занимала несколько рядов стульев, стоявших полукругом перед сценой.

Алексей Николаевич Иконников, душа, сочинитель и творец действа, был явно навеселе; говорил он спотыкаясь, с кашей во рту, но в глазах сверкал огонь творца. Хотя он и переделал свою пьесу из афишки графа Федора Ростопчина, московского генерал-губернатора, которые тот вывешивал в Москве для народа, а потом они разлетались по всей России, в душе он считал ее своей. Он то и дело поправлял на ребятах серые фуражки, присаживаясь перед ними на корточки.