Звёзды, души и облака - Татьяна Шипошина

Тоха — и во сне был неспокойным. Перебирал пальцами, ворочался.

Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за этими подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из-под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, детдомам и интернатам?

Где тут — истинное нутро, а где — тяжелая школа выживания, оставившая свои неизгладимые следы?

Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?

Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнадцать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то — кто знает, как всё сложится у него.

А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года — не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть униженным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы — так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уверенным — ни в чём. Вернее, ни в ком?

Не иметь возможности проявить себя. Просто — не попрыгать перед мамой, чтобы она сказала: «Ты — мой хороший! Ты — мой молодец! Мой…» Итак, с четырёх лет — ничей, только свой.

Тоха-Тоха, диссидент. Про «тех» диссидентов — книги пишут. Да они и сами пишут о себе. Если им удаётся выжить, они кричат о себе, и люди склоняют головы перед ними.

А эти, эти «диссиденты»? Эти мученики, плоды и продукты той же системы?

А про этих особенно никто и не пытается писать книг. Разве что — отчёты.

И сами они не пишут книг, потому что пишут с ошибками, едва дотягивая программу девятого класса, а потом — какого-нибудь захудалого ПТУ.

Эти — молча переходят из детдома в детдом, или в спе-цуху, или в психушку. Туда, куда определит их школа выживания.

И удастся ли им взрастить в своей среде — своего Солженицына?

Кто озвучит вас, невидимые и неслышимые миру слёзы?

А потом что? Тюрьма? А что — тоже коллектив, со своей иерархией. Как быть потом? Кто может выбраться, выгрести из этой трясины? Какую же крепкую психику надо иметь для этого, какой железный характер? Какую душу?

И какую надо иметь для этого веру, какое упование? Бо-жию помощь…

Полная луна светила в окно, освещая моих мальчиков. Заскрипела раскладушка, и увалень Васька что-то произнёс во сне. Точно, увалень. И обещает вырасти из него — что-то огромное и, по-моему, добродушное.

Я надеюсь на твою мудрость, сынок. На мудрость, и на доброе сердце.

И я перекрестила их, всех троих. Благо, теперь я знала, на какую сторону надо крестить, чтобы крестное знамение легло правильно.

Глава 26

Надо было сделать ещё одно дело. Надо было ещё отчитаться в интернате. И уйти, наконец, в отпуск.

Я пошла к директору, повторяя про себя: «Господь со мной, чего убоюся? Господь со мной, чего устрашуся?»

— Галина Николаевна! Что бы вы сказали, если бы я Протоку — на лето к себе взяла? Я вам честно скажу: мне жаль его в психушку отправлять. Просто сердце разрывается, и всё.

— Да ты думай, о чём говоришь, Наталья. Нет, формально — можно сироту на лето взять, и даже пособие на это дело оформить. Но это же… не маленькую девочку взять! А почти мужика, пятнадцатилетнего хулигана. Ты что?

— Галина Николаевна, но ведь формально — можно?

— Ты что, забрала его? — в проницательности нашему директору не откажешь.

— Да. Я хочу написать заявление и всё оформить.

Директор помолчала.

— Значит, так… — сказала она, немного погодя. — Значит, мы все — жестокие и несправедливые. А вы одна, Наталья Петровна — не такая, как все. На рубль дороже. Все решили — его на лечение отправить, а вы, такая добренькая, что взяли его в собственный дом… Как же вам его в больнице отдали?

— Под расписку.

— Ив чём же это вы расписались? В собственной глупости? Или вы у себя дома собираетесь психиатрическое отделение устраивать, и сами в нём лежать будете?

Я молчала. Я не могла, и не хотела ничего объяснять.

— Так… Ну что ж… Взяли, так взяли. Кому закон не писан, вы знаете… Но пощады — не просите! Взяли — так на всё лето, если даже он у вас, из дома, вынесет всё, вместе с вами! И смотрите! Вы несёте ответственность за его жизнь и здоровье! И если что-нибудь случиться — отвечать будете вы, и по полной программе. Я уж постараюсь, что бы вы ответили. И имейте это в виду.

Я молчала.

— Идите к секретарю, пишите заявление.

И я вышла из кабинета.

Секретаря не было. На месте секретаря сидела Надежда.

— Надюша, Надюша! Привет! — сказала я. — Я тебе рассказать хочу… Столько всего… А ты что тут делаешь?

— А я — вместо секретаря пока. Отчёт печатаю. Я же умею печатать, вот директор и попросила меня… секретарю помочь.

— А. Сейчас я заявление напишу. Я Протоку забрала из больницы.

— Ты что?

— Да. Забрала. И теперь я снова в немилости — ещё больше, чем по кухне.

— Ну, ты даёшь…

— Надь, сейчас я эти формальности доделаю. Пойдём, кофейку выпьем. Может, поставишь чайник? Там и поговорим.

И тут…

Надя помолчала, потом посмотрела на меня совершенно однозначно, и сказала:

— Ты знаешь, сейчас мы будем пить кофе с Галиной Николаевной. Так что, я не могу. Давай заявление, я сама его представлю на подпись. За пособием можно будет подойти во время зарплаты.

— Надя…

Тут подошли воспитатели и оттёрли меня от секретарского стола. Да я и сама — оттёрлась, и выпала из секретарской на ватных ногах.

Надя, Надя… Надя, моя Надя! Нет, может, это мне показалось? Нет! Нет! Этого не может быть!

— Наталья! — меня догнала Елизавета Васильевна. — Наталья, ты что, Протоку забрала?

— Да.

Слава Богу, Слава Богу! А то, ты знаешь, как мы его отправили, так я себе места не находила. Хоть я и хотела его отправить. Я же всё это и затеяла, дура старая. А потом уже винила себя, да поздно было. После того, как санитары его забирали… Наталья, ты прости. Нет, слаб человек, ох, как слаб… Я-то не могу его взять, даже бы если за хотела. У меня муж парализованный… уже второй год, как лежит…

Елизавета Васильевна держала в своих руках мою руку.

— Я рада, рада. За него — рада, и за тебя — рада. Ты же знаешь, что тебе пособие положено? Деньги небольшие, но всё-таки, по нашей бедности…

— Знаю. Я уже заявление написала.

— И продукты тебе положены. На сироту, продуктовое довольствие. Иди, на продукты — тоже напиши.

— Потом. Сейчас я туда возвращаться не могу.

— А… Беснуется, директриса-то?

— Вроде того.

— Но ты — всё равно, напиши заявление на продукты. Напиши, напиши. А то всё его довольствие кладовщице достанется. И можешь его в гости ко мне отправлять. Телефон мой знаешь?

— Где-то есть.

— Звони.

— Ладно.

Елизавета Васильевна, сама того не ведая, поддержала меня очень вовремя. Но Надя, Надя… Что же это, а? Может, вернуться? Это — наверняка ошибка, или я не так что-то поняла? Надо вернуться!

Нет, не могу. Возвращаться не могу. Может, она позвонит? Да, наверное. Она мне позвонит, или я ей, как всегда. И даст Бог — всё будет хорошо.

Пойду-ка я домой. Ведь я — в отпуске. Всё, всё.

Всё будет хорошо.

Глава 27

Тоха вступал в нашу жизнь в качестве полноправного члена семьи.

— Сколько ты куришь в день? — спросил муж Тоху, с первого же дня.

Штук пять в день… А может, семь…

Ну, так и решим. Вот пачка, лежит на холодильнике. Бери, а я буду знать, сколько тебе надо. Примерно…А кури — на балконе. Дома, в комнатах, и я не курю, только в экстремальных случаях.

Сначала сигареты уходили понемногу. А потом стали пропадать с холодильника — по полпачки за раз.

— Тоха, ты сигареты брал?

— Нет.

— А куда же они деваются? Мать, ты что — снова курить начала?

— Нет.

— Тогда — где сигареты?

Я накрывала в комнате стол к обеду. Андрея не было, Тоха с Васькой пришли с речки — мокрые, разгорячённые.

— Так кто же сигареты брал?

Тоха молчал. Он помогал накрывать, суетливо бегая от холодильника к столу.

Мы сели за стол, и я разлила суп по тарелкам.

— Так что, — продолжал Вася-старший, — я, в своём собственном доме, не знаю, куда мои вещи исчезают? Мать, так-то ты курить бросила!

— Я должна оправдываться? — спросила я. — Тоха, ты сигареты брал?

— Нет.

Обед продолжался в молчании.

— Мне бы хотелось, — продолжал Вася-старший, — чтобы ты понял, что если ты молчишь, то этим самым подставляешь другого человека. Вот сейчас — подозрение ложится на мать. И ещё, ты должен увидеть разницу. Когда тебе желают добра, и могут простить, или когда тебя хотят уничтожить. Только дурак не увидит этой разницы.