Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Гибель Зои

В последнее время письма от Зои были очень грустные, я чувствовала, что все мужество ее покинуло, что все настоящее и будущее ей кажется беспросветным. В одном из них она написала мне: «Только что я окончила читать Достоевского „Преступление и наказание“, прочти, обязательно прочти эту гениальную книгу». Вернувшись рано домой, я уткнулась в нее, и уже под утро, когда рассвело, с трудом оторвавшись от нее, охваченная омерзением и ужасом, я выбросила эту книгу. Зачем, зачем, надо копаться в душе людей, выворачивать ее на изнанку. Достоевский, как будто схватив за кончик ниточки, тянет, тянет безжалостно, нудно, с ноющей болью тянет, стараясь размотать, вывернуть психологию человека наизнанку до конца.

Я написала ей: «Милая Зоя, пожалуйста, выкинь из головы эту жуткую достоевщину, я скоро приеду, и мы что-нибудь, придумаем.» Что можно было придумать? Когда в это время по новым правилам черным по белому было написано: запретить зачисление в вузы и втузы лиц, лишенных прав, и их иждивенцев. Вот эта молодежь как раз и была теми иждивенцами, которые росли уже при советской власти. Какие «умники» придумали и зачем этот чудовищный закон? Я знала Зоин характер, прямой, честный, и я знала, что она ни на какие сделки со своей совестью не пойдет, как бы я или кто-либо другой ее не уговаривали.

С такими грустными мыслями я ехала по безграничным украинским просторам. Куда ни кинешь взор — всюду расстилались богатые плодородные степи, урожай в этом году предполагался исключительно богатый.

Я уже приближалась к своим любимым местам. Радовала взор и волновала каждая знакомая деталь. Внешне все было так же, как и прежде. Так же, как и прежде, под равномерный стук колес мелькали, то опускаясь, то поднимаясь, вдоль тропинок телеграфные столбы. Пролетали бахчи, огороды, поля. Я уже знала, кому что принадлежало. Чахлые деревца, цель которых заключалась в том, чтобы зимой предохранить железнодорожное полотно от снежных заносов. Летом в знойные дни они были любимым местом наших прогулок и пикников на этой безлесной, лысой степной равнине. Вот и последняя контрольная будка промелькнула мимо, стукнули колеса вагонов на стыках рельс, и уплыл куда-то седоусый старик с зеленным флажком в руке, что означало «путь свободен». Не было сил сидеть на месте. Как же я хотела, как прежде, встретить вместе с Зоей всех друзей. Я вспомнила все, что произошло в прошлый мой приезд, и жуткая боль пронзила меня.

Мне вдруг показалось, как будто откуда-то надвинулась какая-то страшная сила, изменила, разрушила все, сломала самое основное, самое главное в жизни, ее уклад, ее спокойный мерный ход, привычки и все то, что составляет и из чего складывается радость жизни. О, как бы я хотела, чтобы здесь все, все осталось по-прежнему, радостно и весело.

Поезд остановился, я вышла на пустой перрон, меня никто не встречал. Что-то недоброе кольнуло меня. Две женщины привлекли мое внимание:

— Такая молоденькая, и хотела броситься под паровоз, но машинист ей пригрозил. Так она ответила ему: «я пошутила», и бросилась под последний вагон.

— Какая же сила была у нее, — ответила вторая женщина, утирая слезы. — Молодая, красивая, и что же это толкнуло ее жизни себя лишить?

Как будто электрический ток пробежал у меня по всему телу от этих слов. Девушка, молоденькая… Я помчалась к сестре моей матери: «Что случилось?» — хотела спросить. Но… взглянув на нее, я поняла все. Она никак не могла прийти в себя.

Похороны Зои превратились в огромную демонстрацию. Здесь были молодежь и старики. Даже комсомольцы пришли, несмотря на то, что комсомол официально осуждал самоубийство как малодушие, недостойное комсомола. Ребята собрали оркестр и по дороге на кладбище играли похоронный марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». Этой пытки я не могла выдержать. Эта песня была для Зои и меня символом беззаветной борьбы за счастье народа. Эта песня вдохновляла людей на совершение бессмертных подвигов.

«За что погибла ты, Зоя, за что растерзали твое юное тело колеса безжалостного поезда? — думала я. — Разве тебе не было места среди нас, молодых…» Я опомнилась лишь тогда, когда у засыпанной цветами могилы остались только ее брат Юрий, я и Коля, любивший ее также крепко, как и все мы.

Так много цветов на могиле, почему же в жизни было так много горечи и боли?

К нам подошла согнутая почти вдвое старушка. Из глубоко впавших глаз лились слезы. Она опиралась левой рукой на палку, правой крестилась.

— Похоронили горемычную без священника, — причитала она.

Эта старушка жила недалеко от того места, где погибла Зоя. Она говорила с ней буквально за несколько минут до ее смерти.

— Она все мне рассказала и жаловалась, что для нее ничего не осталось кроме смерти. А я ей бедняжке говорю: «Красавица ты вон какая, твоя жизнь еще впереди, перемелется, мука будет», — а она как зарыдает: «Не могу больше, ведь если кто-нибудь возьмет на себя смелость помочь мне, с ним случится то же, что со мной, а это страшно». Она ушла, а через полчаса я услышала, что девушка под поезд бросилась…

По дороге обратно я с горечью вспоминала, как Зоя из пионеров тоже была переведена в комсомол, и она писала мне: «Что может сравниться с тем чувством, которое испытала я. Наши отцы освободили нашу страну от тиранов, они завоевали нам нашу свободу и счастье, но нам с тобой, на нашу долю выпала не меньшая, а может быть большая честь — строить новую жизнь. Мы с тобой обязаны построить такую фантастическую жизнь, в которой не будет ни одного безрадостного лица. Я пишу это тебе, т. к. знаю, что ты меня поймешь. Мне так много хочется сделать, во мне столько силы и энергии, что кажется, ее хватило бы горы свернуть».

Это писала Зоя в 1927 году, когда ей было 15 лет, а в 18, потрясенная всем произошедшим не только с ее семьей, но и с тем, что происходило вокруг нее, покончила жизнь страшным, трагическим образом. Так покончить жизнь не может малодушный, слабый человек, как нам твердили, так покончить с собой может только человек с глубоким разочарованием в жизни и, самое страшное, с чувством разбитых растоптанных надежд и нестерпимо тяжелой болью в груди: «За что?».

За что были бессмысленно жестоко разбиты, разрушены семья из восьми человек и миллионы других подобных семейств, молодых, крепких здоровых тружеников? Превратили их во «врагов народа», «лишенцев» в своей стране. За что?

За то, что люди трудились, не покладая рук, для себя и для других, стараясь вытащить нашу страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась после войны, после голода, разрухи — ведь от такой семьи, от таких хозяйств никакого вреда советской власти не было, только польза. Эта смерть тоже лежит на счету сталинских убийств.