Клодина в Париже - Сидони-Габриель Колетт

На бело-розовом животе три крохотных котёнка, три улитки, серые в чёрную полоску, три маленьких чуда сосут и извиваются, как пиявки. Корзинка уже чистая, не осталось никаких следов: у Фаншетты просто дар разрешаться от бремени словно по мановению волшебства! Я ещё не осмеливаюсь дотронуться до малышей, которые вылизаны от кончиков ушей до хвоста и просто сверкают, но их мамочка слабым надтреснутым голоском приглашает меня полюбоваться малютками, приласкать их… Завтра придётся выбирать и отдать двоих котят, чтобы их утопили. Как обычно, роль заплечных дел мастера отведена Мели. В последующие недели я увижу, как эта удивительная мать Фаншетта позволяет полосатому комочку ползать по своей морде, вскидывает его лапами в воздух и, как всегда, наивно удивляется, что двухнедельный сынок не вспрыгивает вслед за ней на камин или на верхнюю полку с книгами.

Моя короткая ночь была насыщена сновидениями, где причудливое вступало в спор с чем-то дурацким. С некоторых пор сны мои стали более продолжительными.

Мели со своей нежной душой и глазами на мокром месте пролила немало слёз, получив приказ утопить двух котят Фаншетты. Прежде надо было установить их пол и уже тогда выбирать. Когда они такие маленькие, я в этом совсем не разбираюсь, да бывало, что и люди половчее меня ошибались, но Мели определяет безошибочно. Держа по котёнку в руке, она бросает куда положено уверенный взгляд и объявляет:

– Вот маленький котик. Две другие – кошечки.

Я возвращаю маленького избранника Фаншетте, встревоженно мяукающей у моих ног.

– Уноси поскорее отсюда двух других, чтобы она ничего не знала.

Однако Фаншетта заметила, что котят не хватает: она умеет считать до трёх. Но этот прелестный зверёк оказывается довольно посредственной матерью: она довольно бесцеремонно катает и переворачивает своего котёнка и мордой, и лапами, чтобы посмотреть, не спрятались ли под ним другие, но потом смиряется со своей участью. Она вылижет этого котёнка два лишних раза, вот и всё.

Сколько ещё остаётся дней? Четыре дня до воскресенья. В воскресенье я иду в театр с Марселем и Дядюшкой. Мне наплевать на театр, но не на Дядюшку. Мой Дядя, мой Дядюшка… Что это была за идиотская мысль так его прозвать! Глупая «тетёха» Клодина! Слова «милый Дядюшка» напоминают мне об этом маленьком чудовище Люс. Ей ничего не стоит назвать своим дядюшкой старого господина, который… ведь этот, мой, просто муж моей покойной кузины, которую я никогда не видела. И на добропорядочном французском его надо бы называть «кузен». «Рено» звучит лучше, чем «милый Дядя», это его молодит и вообще хорошо… Рено!

Как быстро удалось ему укротить мою злость в тот день! И с моей стороны это было чистое малодушие, а вовсе не любезность. Подчиняться, подчиняться, такого унижения я никогда прежде не испытывала – я хотела написать «не наслаждалась этим». Да, наслаждалась. Думаю, я уступила в силу извращённости. В Монтиньи я скорее дала бы себя изрубить на куски, чем стала бы подметать в классе в своё дежурство, когда мне этого не хотелось. Но, может быть, если бы Мадемуазель смотрела на меня серо-голубыми глазами Рено, я чаще подчинялась бы, как я подчинилась ему, когда какая-то неведомая слабость вдруг сковала все мои члены.

Я впервые улыбнулась, вспомнив про Люс. Хороший знак: она становится для меня далёкой, эта малышка, которая, танцуя на одной ножке, говорила, что позволит подохнуть своей матери!.. Она сама не понимает, что говорит, это не её вина. Она просто зверёк с бархатистой шкуркой.

До посещения театра остаётся два дня. За мной зайдёт Марсель. Но не его присутствие больше всего радует меня: рядом с отцом он похож на бело-розовый чурбан, чуточку враждебный чурбан. Я предпочитаю видеть их по отдельности, Рено и его сына.

Моё душевное состояние – а почему бы мне не иметь права на «душевное состояние»? – довольно неопределённо. Словно у человека, на голову которому вот-вот должен обрушиться потолок. Я живу в каком-то нервном напряжении, в ожидании неизбежности его падения. И каждый раз, открываю ли я дверцу шкафа, или иду по улице и сворачиваю за угол, или слежу, как утром разбирают почту, а письма мне всё никак не приходят, всякий раз на пороге своих самых незначительных поступков я внутренне вздрагиваю. «А может быть, это случится именно сегодня?»

Напрасно я всматриваюсь в мордочку своей маленькой улиточки – котёнка будут звать Улитка, чтобы доставить удовольствие папе и ещё потому, что у него такие чёткие красивые полоски, – напрасно вглядываюсь я в его слепую мордочку, расчерченную изящными штрихами, сходящимися к носу, похожую на чёрно-жёлтые анютины глазки: глаза у него всё равно откроются лишь через девять дней. А когда я возвращаю своей белянке Фаншетте её очаровательного сыночка, всячески расхваливая его, она тщательно его вылизывает. Хотя она безумно любит меня, в глубине души она, верно, находит, что от меня скверно пахнет душистым мылом.

Событие, важное событие! Я опасалась, что обрушится потолок? Конечно, но тогда это должно было бы уменьшить мою тревогу. А я по-прежнему «поджимаю живот», как говорят у нас. Так вот.

Этим утром, в десять часов, когда я, исполненная терпения, старалась приучить Улитку сосать другой сосок Фаншетты (он всё время хватает один и тот же, и, что бы ни говорила Мели, я боюсь, не повредит ли это красоте моей бесценной), в мою комнату торжественно входит папа. Меня поражает даже не его торжественный вид, а то, что он вдруг вошёл в мою комнату. Обычно он заходит ко мне только когда я сказываюсь больной.

– Пойдём-ка со мной на минутку.

Я иду за ним в его книжную берлогу с покорностью любопытной девочки. И вижу там господина Мариа. Его присутствие тоже кажется мне делом вполне обычным. Но то, что господин Мариа облачён в десять утра в новый редингот и на руках его перчатки, – это превосходит всякое разумение!

– Дитя моё, – начинает мой благородный отец, несколько вкрадчиво, хотя исполненный достоинства, – вот этот славный малый хотел бы жениться на тебе. Прежде всего я должен тебе сказать, что отношусь к нему весьма благосклонно.

Навострив уши, я внимательно слушаю, правда, немного обалдев. Когда папа заканчивает свою фразу, я произношу одно единственное слово – по-дурацки, но совершенно искренне:

– Чего?

Клянусь вам, я ничего не поняла. Несколько утратив свою торжественность, но сохраняя всё своё благородство, папа восклицает:

– Разрази меня гром, мне кажется, у меня достаточно чёткая дикция, чтобы ты всё сразу поняла! Этот славный господинчик Мариа хочет на тебе жениться, он согласен даже ждать год, если ты считаешь, что слишком молода. Видишь ли, я с годами запамятовал, сколько тебе точно лет! Я сказал ему, что тебе, должно быть, четырнадцать с половиной, но он утверждает, что тебе около восемнадцати лет; он, верно, знает это лучше. Вот так. А если ты не захочешь взять его в мужья, то будешь просто вздорной девчонкой, тебе никто не угодит, тысяча чертей!