Каторга - Валентин Пикуль

Писарь ощутил угрозу именно в вежливости своего «крестного»; невольно заерзав на стуле, он уже поглядывал на дверь. Но тут же перехватил упорный взгляд собеседника и присмирел, как воробей перед ястребом. Полынов – отличный психолог! – сразу распознал этот момент ослабления воли своего противника.

– Честно говоря, – продолжал Полынов, – мне перестало нравиться в вас только одно… Только одно! Вы, кажется, решили продолжать м о ю биографию, но обогатили ее такими фактами, к которым я не хотел бы иметь никакого отношения.

При этом он оглядел писаря своими медовыми, почти пленительными глазами, окончательно парализуя его слабую волю.

– Что-то я не понимаю вас, – пробормотал писарь.

– Сейчас поймете… Прошу не забывать, что я дал вам свою чудесную фамилию, пусть даже взятую мною с потолка, но все-таки мою, совсем не для того, чтобы вы таскали ее, как швабру, по грязным лужам и помойным ямам… Почему японцы платят вам так мало? – в упор поставил вопрос Полынов.

– Разве мало? – вырвалось у писаря.

Полынов тяжко вздохнул. Потом запустил руку во внутренний карман пиджака писаря, извлекая оттуда бумажник, в котором, как и следовало ожидать, нежным сном покоилась фальшивая ассигнация. Полынов громко захлопнул бумажник, как прочитанную книгу, которая не доставила ему никакого удовольствия.

– Вы не только предатель родины, – резко объявил он. – Я сейчас могу навесить на вас еще одну уголовную статью, жестоко карающую распространение… вот таких «блинов»!

– Христос с вами, – побледнел Сперанский, – да я побожиться готов, что ни ухом ни рылом… Что вы? Какие «блины»?

Полынов щелкнул пальцами, и Пахом Недомясов, покорно семеня ногами в шлепанцах, поставил перед ним стакан с молоком. Величавым жестом Полынов велел ему удалиться.

– Это еще не все, – рассуждал Полынов. – Когда вы забираете из типографии свежие оттиски секретных бумаг касательно обороны Сахалина, вы почему-то не сразу идете с ними в канцелярию. Прежде вы навещаете японское фотоателье. Не думаю, чтобы вы были таким любителем сниматься на память об этих счастливых днях. По моим наблюдениям, – развивал суть обвинений Полынов, – вы задерживаетесь в ателье минут десять-двадцать. У меня вопрос: что вы там делаете это время?

– Ничего не делаю.

– Правильно! – кивнул Полынов. – Вы ничего не делаете. Вы просто сидите и ждете, пока японцы снимают фотоаппаратом копии с тех материалов, что взяты вами из типографии…

Глаза писаря блуждали где-то понизу:

– Чего вы от меня хотите? Чтобы я делился с вами выручкой? Так я поделюсь… хоть сейчас! Чего вам еще от меня надо?

Этими подлыми словами изменник подписал себе приговор.

– Мне от вас требуется сущая ерунда, – сказал Полынов. – Вам предстоит повеситься, и чем скорее вы это сделаете, тем это будет лучше для вас. В противном же случае, если вы станете цепляться за свою поганую жизнь, я сделаю так, что любая смерть, самая страшная, покажется вам… карамелькой!

Полынов разложил лист бумаги, перешел на «ты»:

– Слушай, мерзопакостная гнида! Прежде чем ты станешь давиться, я заставлю тебя сочинить предсмертную записку. И в ней ты напишешь не то, что тебе хотелось бы написать своей попадье, а лишь то, что я тебе продиктую…

Что-то холодное и тупое вдруг уперлось в живот писаря, и он увидел браунинг, целивший в него из кулака Полынова:

– Хватит лирики! Давай, пиши… красивым почерком.

Генерал-майор Кушелев, губернский прокурор Сахалина, даже не разрешил сесть судебному следователю Подороге.

– Скажите, вы умеете хоть немного мыслить логично? Надо же совсем не обладать разумом, чтобы напортачить в таком деле! – сердито выговаривал генерал-майор. – Взяли невинного человека, изувечили его и прямым ходом тащите на виселицу.

Речь шла о Корнее Землякове.

– Простите, но его преступление доказано. Обвиняемый сам подписал протокол, признав убийство, и…

Прокурор Сахалина был человеком честным:

– Так бейте меня с утра до ночи, я вам за черта лысого распишусь с удовольствием, – обозлился он.

– Убийство-то из ревности, – оправдывался Подорога.

– Да бросьте! Не станет жалкий «аграрник» убивать грязную потаскуху с ее хахалями, чтобы получить в приговоре петлю на шею. Такие безответные мужики тянут лямку каторги, как волы, и всего на свете боятся. Они могут от голода стащить кусок хлеба, но чтобы марать себя чужой кровью… нет!

Подорога переложил портфель из одной руки в другую:

– Самогон-то в цене! Вот и польстился.

– Чушь собачья, – отвечал ему Кушелев. – Корней Земляков в пьянстве сельчанами никогда не был замечен, а на шкалик ему всегда хватило бы… Опять же вопрос к вам! Откуда, черт побери, возникла в деле винтовка боевого калибра?

– Достал.

– Где мог достать ее Корней Земляков?

– Ясно. Совершил нападение на конвоира.

– А вы сами видели этого конвоира?

– Нет, – сознался Подорога.

– Так полюбуйтесь. У него морда – как этот стол, а ручищи вроде бревен. Он бы этого Корнея в землю втоптал… Не-ет, – решил Кушелев, – во всем этом деле чувствуется рука опытного злодея. Бесстрашного и сильного! Он уложил трех бандитов возле костра, а Евдокия Брыкина найдена за сотню шагов от ручья. Вывод: преступник владел оружием с таким мастерством, каким не обладают даже наши конвойные офицеры.

Портфель еще раз из одной руки переместился в другую.

– Так что теперь? Выпускать из «сушилки»?

Кушелев, не ответив, снял трубку телефона:

– Соедините с проводом губернатора… Михаил Николаевич? Добрый день, это я, генерал Кушелев… С этим убийством в Мокрущем распадке ничего не выяснилось. Ни-че-го! Лучше свалить дело в архив и больше не мучиться… Подорога? Так вот он тут, стоит передо мною… перестарался. А теперь сам не знает, как поумнее объяснить свою глупость. Ага, и все передние зубы «аграрнику» высвистнул. А винтовка, похищенная у конвоира, наверное, еще где-то выстрелит… Хорошо, Михаил Николаевич! Я понял. Ладно, ладно. Вечерком увидимся… – Кушелев повесил трубку на рычаг аппарата: – Ну что вы стоите как пень?

– Да вот… жду ваших распоряжений.

– Выпускайте! Пусть едет к себе в деревню. Земляков очень старательный крестьянин. Побольше бы нам таких, как он…

Подорога сам же открыл двери одиночки-карцера:

– Вылезай, мать твою так…

Корней Земляков поначалу даже ослеп от яркого света.

– Уже и вешать меня, да? – затрясло Корнея.

– Иди, иди. Ошибочка с твоей стороны вышла. Незачем было тебе, дураку, протоколы подписывать. Тоже мне, герой нашелся! Конечно, других бы, а не тебя вешать надо, да ведь их, сволочей, разве поймаешь? Так изловчились, что даже следов не оставят. Давай, топай до деревни своей… будь здоров.

Утром Фенечка Икатова вошла в канцелярию и не сразу поняла, что случилось. Прямо над столом, нависая над ним и почти касаясь ногами чернильницы, висел в петле писарь губернского правления. А под ним, посреди стола, лежала предсмертная записка, обращенная лично к губернатору Ляпишеву:

В смерти моей прошу никого не винить, а кончаю с собой из-за несчастной любви к ВАШЕЙ ПРЕКРАСНОЙ ФЕНЕЧКЕ.

– Кара-а-у-ул! – завопила Фенечка, быстро убегая.

6. Тук, тук, тук, только тук…

– Мы вот у себя дома, на Сахалине, не научились рыбу ловить и засаливать, а самураи всю нашу рыбку побрали у нас и даже не едят ее, а переводят на удобрение полей. Теперь, вы слышали, японский рыбопромышленник Инокава покатил в Астрахань, чтобы поучиться у наших, какие чудеса можно делать из рыбы… Между тем переводить драгоценную лососину на удобрение полей – это все равно что в порошок растолочь бриллиант, дабы получить жалкую щепотку алмазной пудры!

Так уже не раз говорил прокурор Кушелев, но разговорами все и кончалось. Рыба самых ценных пород валом валила у берегов Сахалина, запруживая низовья рек, отчего даже поднимался уровень воды в речных верховьях. Рыба шла нереститься столь плотными косяками, что сама задыхалась в немыслимой теснотище и погибала миллионами тонн. Но сахалинцы, пребывая в слепоте казенного равнодушия, предпочитали не ловить, а покупать рыбу, закрывая глаза на то, как быстро обогащается на русской же лососине императорская Япония…

Однако летом 1903 года военные власти Сахалина были явно встревожены. Невзирая на упорные слухи о близости войны, самураи двинули на Сахалин целую армаду рыболовецких шхун. Сезон нереста был в самом разгаре, когда в заливах Анива и Терпения японцы высадили громадный десант своих рыбаков – дисциплинированных и здоровых, как солдаты регулярной армии.

– Это напоминает тихую оккупацию, – говорил Ляпишев. – Если все население Сахалина составит сорок шесть тысяч человек, то японцев на Сахалине уже сорок тысяч. Не хватает им только оружия! Но самураи могут перебить нас палками, а нам с нашими кандалами и розгами от этих гостей не отмахаться.