Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825 - М. Бойцов

Сей совет принят, и когда офицеры вошли, то она вещала, что она надеется на них как на честных людей, что не отрекутся малолетнему императору и его родителям важнейшую оказать услугу, состоящую в том, чтобы арестовать герцога, которого насильствия сколько им ненавистны, столько и известны. Почему и просит она все, что от фельдмаршала приказано будет, доброхотно исполнять и уверену быть, что их верность без награждения оставлена не будет. Наконец обняла она отца моего, допустила офицеров к руке и желала им благополучного успеха.

После сего пошел он с ними в кордегардию, взял 30 человек с караула с тремя офицерами и направил стопы свои прямо к Летнему дворцу, в котором регент – тогда находился.

В сие самое время лежал я, не ведая ничего, в передней комнате у малолетнего императора, будучи тогда дежурным камергером, в приятнейшем сне. Почему немало ужаснулся, как вдруг, пробудясь, увидел принцессу, на моей постели сидящую. Я вопросил о причине – она с трепещущим голосом отвечала: «Мой любезный Миних, знаешь ли ты, что твой отец предпринял? Он пошел арестовать регента».

К чему присовокупила еще: – «Дай боже, чтобы сие благополучно удалось!»

– И я того же желаю, – сказал я и просил, чтоб она не пугалась, представляя, что отец мой не преминул надежные на то принять меры.

Потом принцесса обще с фрейлиною Менгден, которая одна при ней находилась, пошла в спальню малолетнего императора, а я скорее выскочил из постели и оделся. Немного спустя пришел и принц, которому принцесса тут во всем открылась.

С какою теперь нетерпеливостью ожидали мы известия об успехе означенного предприятия, оное всяк легко себе вообразить может.

Из записок Я. П. Шаховского{62}

И как теперь помню, что тот-то был день тогдашних счастливых моих поведений последний, в который я, заблагорассудя, чтоб прежде формальной в кабинет к министрам оного моего доклада подачи приватно его высочеству герцогу Бирону как моему патрону представить к апробации, приехал во дворец в покои герцога Бирона перед вечером, когда он обыкновенно один или с немногими своими приятелями несколько часов препровождал. И хотя, как я и выше описал, имел дозволение к нему во внутренний его покой без доклада всегда ходить, но, однако, спросил у камердинера, который готов был двери отворить, кто у его светлости. Он с почтением отвечал, что тут сидят генерал-фельдмаршал граф Миних и камер-коллегии президент его свойственник барон Менгден, с которыми, как я знал, он особливое приятство имел. Я тогда, не рассудя за благо с таким моим делом к ним войти, поехал домой, ибо тогда было уже не рано.

Я всю ту ночь долго не спал, делая в мыслях своих расположения, как бы мне наутрие прежде, нежели герцог пойдет в министерское собрание в кабинет, оный мой доклад к апробации представить и изъяснить.

Сия ночь, в кою я, как выше описал, о многих моих по должности предприятиях и скором оных исполнении размышлял и сочиненный доклад подать изъяснить к утрему приуготовлялся, как помнится мне, была 1740 году в ноябре, которая не только мои поведения, но и все государственное правление инаково обратила. Я поздно в оную заснул, но еще прежде рассвета приезжим ко мне полицейским офицером был разбужен, который мне объявил, что во дворец теперь множество людей съезжаются, гвардии полки туда же идут и что принцесса Анна, мать малолетнего наследника, приняла правление государственное, а регент герцог Бирон с своей фамилиею и кабинет-министр граф Бестужев взяты фельдмаршалом Минихом под караул и в особливых местах порознь посажены.

Вы сами узнаете, благосклонный читатель, ни малого воображения о том в мыслях прежде не имея, в каком смятении я тогда был. Итак, спешно оделся и ко дворцу приехал; увидел множество разного звания военных и гражданских (городских) жителей, в бесчисленных толпах окружающих дворец так, что карета моя, до крыльца не возмогши проехать, далеко остановилась, а я, выскоча из оной, с одним провожающим моей команды офицером спешно продирался сквозь людей на крыльцо, где был великий шум и громкие разговоры между оным народом; но я, того не внимая, бежал вверх по лестницам в палаты и, как начала, так и окончания, кто был в таком великом и редком деле начинателем и кто производитель и исполнитель, не зная, не мог себе в мысль вообразить, куда мне далее идти и как и к кому пристать. Чего ради следовал за другими, спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь, смело в веселых видах и не уступая никому места ходили, почему я вообразить мог, что сии-то были производители оного дела.

В таких сомнениях вошел я в дворцовую залу и в первом взгляде увидел в великом множестве разных чинов и по большей части статских, теснящихся в дверях и проходах к придворной церкви, которая также была наполнена людьми и освещена множеством горящих свеч. Я несколько поостановился, чтоб подумать, как бы и в которую сторону подвинуться и найти кого из моих приятелей, от коих бы обстоятельства узнать, и по тем бы поступку мою удобнее употребить мог; но в тот же миг один из моих знакомых, гвардии офицер, с радостным восторгом ухватил меня за руку и начал поздравлять с новою нашею Правительницею и, приметя, что я сие приемлю как человек, ничего того не знающий, кратко мне об оном происшествии рассказывал и проговорил, чтоб я, нимало не останавливаясь, протеснился в церковь, там-де принцесса, и все знатные господа учинили ей уже в верности присягу, и видите ль, что все прочие то же исполнить туда спешат.

Сие его обстоятельное уведомление, во-первых, поразило мысль мою, и я сам себе сказал: «Вот теперь регентова ко мне отменно пред прочими милостивая склонность сделает мне, похоже, как и после Волынского, толчок; но чтоб только не худшим окончилось. Всевидящий, защити меня!» В том размышлении дошел я близ дверей церковных; тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог и увидел многих моих знакомых, в разных масках являющихся. Одни носят листы бумаги и кричат: «Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей Правительнице подписываться и идти в церковь в том Евангелие и крест целовать», другие, протесняясь к тем по два и по три человека, каждый только спешит, жадно спрашивая один другого, как и что писать, и, вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там Правительнице в окружности знатных и доверенных господ..

Таким способом скоро усчастливился и я на одной из таковых разносимых бумаг подписаться и, продравшись в церковь, поцеловав Евангелие и крест, учиня пристойный поклон Правительнице, стал позади окружающих ее господ, воображая себе, что я в таком чине, коему теперь отдаляться не надлежит, и могут мне быть о касающихся по полиции в теперешних обстоятельствах потребных делах повеления.

Но увы! Вскоре потом инаковую приемность почувствовал. Некоторые из тех господ, кои в том деле послужить усчастливились, весьма презорные взгляды мне оказали, а другие с язвительными усмешками спрашивали, каков я в своем здоровье и все ль благополучен. Некоторые ж из наших площадных звонарей неподалеку за спиною моею рассказывали о моем у регента случае и что я был его любимец. С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от Правительницы, ниже от ее министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, ниже по моей должности каких поселений, с прискорбными воображениями почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении моего Духа.

Де ла-Шетарди – Людовику XV{63}

С.-Петербург, 10 (21) ноября 1740 года

Ваше величество, события только что оправдали мнение, которого я держался, что раз явится насилие, каким бы образом ни смотрели на то, что произошло 29 октября, то всякое положение, приобретенное силой, не может длиться продолжительное время. Герцог Курляндский, давая свободный ход своему честолюбию, лишь тем скорее стремился к своей гибели. Он не мог, вероятно, надеяться удовлетворить это честолюбие сверх своих ожиданий, как бы ни было значительно стечение обстоятельств в его пользу. Он должен был для этого удержаться и утвердиться на занимаемом посту в течение года.

Вчера в два часа утра он был арестован. Болезнь графа Остермана, которую я приписывал в последнем письме другим причинам, послужила – или я сильно ошибаюсь – к тому, чтобы лучше прикрыть принимавшиеся им тайные меры в то время, как он делал вид, что ни с кем не имеет сношений. Таким образом он и всегда поступал; вдобавок верный и смелый способ, которым был нанесен удар, может явиться лишь результатом и следствием его политической опытности[80]. Я полагаю также, что, дабы действовать более безошибочно, он сообщил о своей тайне принцессе Анне лишь в тот момент, когда потребовались открытые действия. На том же основании и гр. Миниху было сообщено об этом плане лишь в ту минуту, когда предприимчивый характер этого фельдмаршала делал его одного способным к выполнению переворота.