Розанов - Александр Николюкин

В критике издавна утвердилась мысль, что в этой книге дана религиозная трактовка творчества Достоевского. Однако было бы точнее сказать, что Розанов проанализировал «Братьев Карамазовых» и центральную в философском плане главу романа в контексте христианского миросозерцания Достоевского. Религиозная основа заложена в самом великом произведении, как и во всем творчестве Достоевского, а не привнесена Розановым извне, как 3. Фрейд, например, приложил разработанную им методологию психоанализа к рассмотрению темы отцеубийства в «Братьях Карамазовых».

«Легенду о Великом инквизиторе», сочиненную Иваном Карамазовым, Розанов считает душой романа, все действие которого «только группируется около нее, как вариации около своей темы»[147]. Вот почему весь анализ творчества писателя концентрируется у Розанова на «Легенде».

Широко задуманная Достоевским картина, в которой главным должен был стать второй роман — о жизни Алеши Карамазова «уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент» (сказано в авторском предисловии), — осталась незавершенной. Тем не менее, заметил однажды Розанов, «светлый образ Алеши Карамазова, кажется, прошел далеким манящим видением перед множеством русских молодых людей, и нередко об удивительном, об исключительном религиозном юноше теперь говорят друзья его или родители: „Это как Алеша Карамазов“»[148].

В первом романе о Карамазовых, говорит Розанов, изображена только смерть старого, «а то, что возрождается, хотя и очерчено, но сжато и извне, и как именно происходит самое возрождение — эта тайна унесена Достоевским в могилу». То есть положительный идеал, как и у Гоголя в «Мертвых душах», остался лишь в замысле и не претерпел крушения.

В последовавших за Гоголем писателях (Тургеневе, Достоевском, Островском, Гончарове, Толстом) Розанов не только отказывался видеть его продолжателей, но и усматривал между ними и Гоголем «диаметральную противоположность»: «Правда, взор его и их был одинаково устремлен на жизнь: но то, что они увидели в ней и изобразили, не имеет ничего общего с тем, что видел и изображал он»[149]. Толстой и Достоевский противодействовали «отрицательному» гению Гоголя. В этом заключается одна из главных идей «Легенды» Розанова.

Знаменитый розановский апофеоз «мертвечины Гоголя» предстает отправным пунктом всей книги, всего столь необычного по тому времени исследования: «Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мертвые души только увидал он в ней. Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее: от этого-то и запоминаются они так, как не могут запомниться никакие живые образы»[150]. Именно ложность карикатур Гоголя, утверждает Розанов, «навеки запоминается» читателю.

Достоевский и Гоголь, Достоевский и Толстой — у Розанова не просто «сами по себе», а всегда в сопоставлении. Целостность художественной формы сближала для него столь различные романы Достоевского и Толстого: «Роман Достоевского глубоко однороден с „Анной Карениной“ по духу, по заключенному в нем смыслу. Он также есть синтез душевного анализа, философских идей и борьбы религиозных стремлений с сомнением». Но, в отличие от «Анны Карениной», где показано, как гибнет человек, сошедший с путей нравственности, не им предустановленных, в «Братьях Карамазовых» «раскрыто таинственное зарождение новой жизни среди умирающей»[151].

Философский смысл романа Достоевского Розанов видит в утверждении неотделимости жизни от смерти. Только смерть, вернее, неизбежность ее делает возможной жизнь. В этом заключен смысл эпиграфа к «Братьям Карамазовым»: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна, 12, 24).

Смерть, разложение — это только залог новой жизни, лучшей жизни. Так следует смотреть на историю и на разложение в окружающей нас жизни. Этот взгляд один может спасти нас от отчаяния, полагал Розанов, и исполнить самой крепкой веры в минуты, когда уже настает, кажется, конец для всякой веры.

Умирая, жизнь, представляющая собой соединение добра и зла, выделяет их «в чистом виде». Именно добро, которому предстоит погибнуть после упорной борьбы со злом, выражено, по мысли Розанова, с беспримерной силой в «Легенде о Великом инквизиторе».

Уже в первой своей работе о Достоевском Розанов обратился к «Дневнику писателя» как к новой, своеобразной и прекрасной литературной форме, «которой в будущем, во все тревожные эпохи, вероятно, еще суждено будет играть великую роль»[152]. Субъективную форму «Дневника» он находит во всех романах и повестях Достоевского. Да и сам Розанов вскоре попытал свои силы в этом жанре, написав «Афоризмы и наблюдения» и «Эмбрионы», то есть рождающиеся мысли — прообразы будущих «опавших листьев». Отдельные «эмбрионы» были напечатаны в одном из первых сборников статей Розанова «Религия и культура» и тогда же в руководимом им литературном приложении к «Торгово-промышленной газете» появились его заметки «Из записной книжки русского писателя».

Интерес к жанру «литературно-философской мысли» зародился у Розанова очень рано. Познакомившись в 1889 году с переводом «Мыслей» Паскаля, выполненным его коллегой по Елецкой гимназии П. Д. Первовым (книга была напечатана в Петербурге в том же году), Розанов пишет оставшуюся неоконченной статью «Паскаль»[153], в которой получил отражение его интерес к этому жанру.

Прочитав первые главы «Легенды» Розанова в «Русском вестнике», К. Н. Леонтьев писал автору 13 апреля 1891 года из Оптиной Пустыни: «Читаю Ваши статьи постоянно. Чрезвычайно ценю ваши смелые и оригинальные укоры Гоголю: это великое начинание. Он был очень вреден, хотя и непреднамеренно. Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его „гармониями“, которых никогда не будет, да и не нужно»[154].

Публикуя это письмо, Василий Васильевич замечает: «„Укоры“ эти действительно у меня были; были прямы и резки и подняли в критике тех дней бурю против меня. Гоголь был священен и, как всегда для толпы, безукорен». Вместе с тем Розанов, конечно, не стремился «перерасти» Достоевского, но еще в ранних письмах Страхову мог, например, писать: «Даже у Достоевского колебалось в руках знамя. Я с улыбкою перечитываю порой его полемику с Добролюбовым: все-таки подавался, все-таки боялся».