Memoria - Нина Гаген-Торн

— Хотим.

Я вытащила из-под телогрейки тетрадь и стала читать.

— Это ведь настоящая книга?! — удивилась Надя. — Ее бы можно напечатать. Первый раз я встречаю живого человека, который пишет книгу.

Алла посмотрела на нее насмешливо, переглянулась с Фулей.

— Чтобы печатать, надо прежде всего вынести из лагеря, а это — довольно трудное дело. И даже куда прятать — неизвестно.

— Давайте спрячу в письменный стол лейтенанта, — предложила Надя, — он туда не заглядывает. От кабинета ключ у меня.

— Пасть льва — наиболее безопасное место, — подтвердила Фуля.

— Ну что же, бери! — я отдала ей тетрадь. — Напишу дальше и еще отдам...

Всю зиму, как только оказывалась свободная минута в дневные часы, я писала у себя на «нарах (вечером не было света) и отдавала написанное Наде.

Пришла весна. Снег еще не сошел, утрами морозило, но воробьи вертелись и чирикали на крышах, а залетевшая в зону синичка на солнышке пела весеннее «пинь-пинь-пинь!». Нас выгнали обивать лед и чистить зону. Я стояла с лопатой у кучи снега, когда ко мне подошла Мария Самойловна. Шепнула: — Есть оказия налево отправить письмо. Хотите?

— О, конечно!

— Завтра утром устройтесь чистить уборные. Письмо зашейте в узкий и тонкий мешочек, чтоб вышла повязка. Завтра в девять часов утра в уборную вольных придет женщина в черной меховой шубе. Она вам скажет: «Все расчистили? Сильно тает сегодня». Вы ответите: «Пора — время уже быть весне», — и протянете ей сверток. Человек верный... Работает в индпошиве, завтра едет в командировку в Москву. Напишите свой московский адрес под материей, в которую зашьете письмо, — она кивнула мне и пошла догонять бригаду.

У меня дух захватило: письмо домой! И можно не только письмо — стихи и записи отправить... Не «Котомку», конечно, это слишком большой пакет, но записи о процессе творчества, которые могут очень понадобиться, если выйду на волю когда-нибудь... Не мне, так кому-то другому, как весть обо мне. Надо вынуть из КВЧ, разобрать.

Пошла разыскивать Надю:

— Достань, пожалуйста, Надя, мои записи из стола начальника.

— Как же я достану? Он в кабинете.

— А как же быть? Мне очень надо посмотреть первые главы, чтобы дальше писать. Когда он уйдет?

— Не знаю. И не знаю, оставит мне ключ или нет.

— Ой! Ведь мы и не подумали, как это опасно. Вдруг этап, я так и не получу...

— Ну, пока никакого этапа не предвидится.

— Да я не про сегодня, а вообще... А сегодня мне просто надо посмотреть начало, чтобы писать дальше.

— Ну, уйдет, оставит ключ — достану, — она убежала.

Я ходила неприкаянно у двери барака: караулила лейтенанта... Лобовой сказать, для чего мне нужны тетради, конечно, нельзя: конспирация полная. Но как досадно не получить! А вдруг он тетради взял? И она просто боится сказать мне об этом?.. Вдруг уже все пропало?..

Наконец лейтенант вышел. Надя вертелась около него. Он отдал ключ. Пошел...

— Ну, достань же скорее! На месте ли?

— Тут! Вынесла.

Спрятав под телогрейку мешок, я отправилась на свои нары. Закрыла плотней занавеску. Заслонилась от прохода спиной и подушкой. На соседних нарах зашевелились.

— Пани Фуля, это вы?

— Да.

— Последите, пожалуйста, я хочу писать, а сегодня «мордовка» дежурит...

— Добре, пани Нина.

Я развернула мешок. Все цело. Вот и мелкие записи на папиросной бумаге. А куда деть тетради? Не отдам в КВЧ.

(Потом в КВЧ же подпорола край матрацного мешка, засунула глубоко среди стружек. Зашила край. Все гладко. Ничего не чувствуется.)

В узкую тряпочку заделала письмо и записки. Сунула на пояс, поближе к телу — до завтра.

Утром я стояла с кайлом и метлой, очищая дощатую уборную «вольных». Дверь распахнулась. В черной шубе и пуховом платке, вошла женщина с тонким лицом. Посмотрела пристально на меня... Закрывая дверь, сказала:

— Все расчистили? Сильно тает сегодня.

— Пора — время уже быть весне... — и я протянула ей зашитые в полоску материи записки.

Она быстро приподняла рукав шубы, намотала полоску у локтя, будто завязала царапину. Только взглядом поблагодарив, я захватила кайло и метлу, вышла из уборной. Руки у меня дрожали.

В обед встретила Марию Самойловну.

— Ну как?

— Взяла! Есть же такие люди на свете! Ведь рискует для совершенно незнакомого человека...

— Она сама бывший зек — понимает, что надо помочь... Верный человек, — удовлетворенно сказала Мария Самойловна.

***

Месяца через два условной фразой дочери дали мне знать, что пересылка дошла. Так попали на волю мои стихи и записки. Как фамилия этой женщины? Кто она? Не знаю. Но всю жизнь засветили мне теплом доброта и смелость, радость встретить хорошего человека.

Летом, конечно, не стало времени писать: целый день гоняли на работы. После дня без смысла и цели, когда уставало тело и голова звенела пустым глиняным горшком, было приятно лечь на нары, почувствовать: тут они, мысли! Записаны, значит — реальны. Путевка в другое существование, в мир по ту сторону колючей проволоки и бровки. Ежедневно тщательно боронили мы граблями бровку — полосу черной земли у забора, отделяющую нас от вольной жизни. А «попки» на вышках следили за работой. Только за мыслями им не уследить. И легче, когда мысли реализованы записью.

Лето катилось, долетая за проволоку то одуванчиками, то запахом лип из мордовских лесов, то грибами, выраставшими за бровкой.

Каждый пролетающий над лагерем запах, облако, птица были пищей души. Хорошо, что солнце над лагерем светит, не закрытое решеткой.

В летний солнечный день лагерная староста распорядилась: санитарный день. Всему бараку вытащить нары — шпарить клопов. Из матрацных мешков вытряхнуть стружки, сжечь их под котлом, где парят клопов. Мешки сдать в каптерку. Получить чистые.

Загудел, засуетился барак: все стонали, что надо вытаскивать доски, вытряхивать стружки, перетаскивать барахло. У кого хорошие матрацы — жалели сдавать. У кого дранье — радовались: может, достанется лучше.

А как мне быть с тетрадями? Незаметно достать и сунуть за вагонку? Я вспорола у себя на нарах матрац, сунула руку в стружки и ничего не нащупала! Что такое?! Где они? Перешарила все нутро — нет!

Побежала к друзьям:

— Кэто, Кэто, у меня из матраца исчезли рукописи!

— Как исчезли? Не может быть! Ведь не было шмона?

Не было, а их нет! Отойдем в сторону, вытрясем стружки, пересмотрим все

— Вот и я хочу просить: давайте вместе с вашим матрацем понесем, тогда незаметно, что ищем. Мы перетряхнули все — тетрадей не было...

— Кто мог их взять? Что у вас — был подпорот матрац? Перерыта постель?

— Нет, ни сегодня, ни раньше не замечала. Не знаю, когда пропали... Сейчас вспорола матрац, обнаружила: нет!

— Кто знал, что они у вас в матраце?

— Алла, Фуля и Надя. Я ведь не могла засунуть в бараке. Вынесла матрац весной, будто перетрясти, занесла в художественную мастерскую, там засунула и зашила. Они видели.

— Не может быть, что они!

— Не знаю, не знаю, кто. Фуля — моя соседка.

— Но зачем ей? — Кэто развела руками. — Не может быть!

Мы еще раз перетрясли стружки. Кто взял? Солнце светило над лагерем. Но иногда его лучи начинают казаться тусклыми.

10-е лаготделение

Странная штука память: некоторые сцены она сохраняет ясно, видны словно под светом прожектора. Другие — погружаются в темноту. Иногда вдруг (во сне) выступят из темноты с полной реальностью, а в дневном сознании возникает сомнение: что это — вставшая память или выдумка сна? Можно ли это считать воспоминанием?

Вероятно, прав Виктор Борисович Шкловский в статье о мемуарах («Новый мир». 1964. № 12) —не надо делать в них насильственных обобщений, привносить знание сегодняшнего в прошлые времена.

Надо суметь отдаться памяти, а не вести ее в стремлении сделать рассказ отчетливее и обобщеннее. Нельзя освещать прошлое сегодняшним сознанием, надо постараться воскресить то сознание и, главное, — то переживание.

Но при этом непременно будут провалы, темные места, перескоки.

Приходится так и оставить, чтобы быть максимально правдивой. Полевая работа этнографа учит: память почти всегда искажает факты. К тому, что не было записано немедленно вслед за происходившим, надо относиться критически.

В мемуарах приходится с этим считаться. Но следует понять, что и самые воспоминания обладают определенной закономерностью: они отражают процессы сознания вспоминающего. А значит, тоже могут служить правдивым документом этого сознания. У Андрея Белого есть выражение: «Все субъективное — объективно. Все объективное — субъективно». Именно об этом: субъективное, человеческое подлежит закономерностям общего сознания и его отражает. То, что представляется человеку объективным, вне его сознания существующим, есть просто попытка скинуть со счетов лабораторию своего сознания. И тем самым затруднить изучение происходившего. Процесс социальный, как и процессы жизни Земли, идет вне нашего сознания. Но мы их воспринимаем отраженными в нем. Если мы не забываем, что это отражение, мы можем в нем изучать действительность, если забудем, что отражение, — ничего не поймем. Щенок, подойдя к зеркалу, начинает лаять на собаку, которую он там видит. Потом — пытается забежать за зеркало, которое он принимает за стекло, и поймать собаку. Путем повторных опытов и щенок понимает, что зеркало отражает. Увидя отражение в зеркале — надо повернуть назад, а не прыгать вперед, чтобы там схватить. Так и с памятью.