Секториум - Ирина Ванка

Впервые я чувствовала себя комфортно. Во всяком случае, ко мне пришло понимание того, кто я, где и зачем. От этой легкости ощущений стало весело на душе. Грустно стало Птицелову, но в следующем антракте он испарился. Аннигилировал, как картофельные очистки в супермусорнице двадцать первого века. Мне даже не пришлось нажимать на красную кнопку. Птицелов исчез, а тепло его ладони все еще обрабатывало колено флюидами гипнотического покоя.

Мое умиротворенное состояние улетучилось в тот же миг. Меня от ярости бросило в жар. Наверно так чувствуют себя бизнесмены, которых кинули на миллион. Только желтоглазый обманщик кинул в моем лице человечество, и я поклялась, что это ему с рук не сойдет. Пусть знает, с кем связался! Пока выступал последний циркач, я дала себе слово, что найду его живым или мертвым даже на краю Вселенной!

Еще одна пустая командировка шла к концу. Представление завершилось. Мною не было понято ничего. Публика подалась на выход. Из-за этой желтой свиньи мне еще неделю предстояло торчать в посадочном фойе космопорта, а потом висеть в невесомости, ожидая попутного челнока. Конечно, можно было уговорить Юстина, пустить меня в свой ангар, но Вега запретил мне там находиться, и вообще, не советовал устраивать себе лишние экскурсии по планете. Как в таких условиях выжить неделю — совершенно неясно. Только вдруг у выхода меня взяла за плечо большая теплая ладонь, и я успокоилась.

Птицелов вывел меня из толпы и увлек в темноту, к шеренге миниатюрных цирков, которые издалека производили впечатление неровностей на дороге. В Хартии не было дорог. Цирки, к которым мы направлялись, имели высоту в два ряда трибун. Там, стоя на арене, можно было дотянуться до потолка. Все они были темными и занятыми до нас. Птицелов заглядывал под каждый купол, пока не наткнулся на что-то непристойное:

— Срам, — сказал он. — Как только можно! Ужас, чем они занялись!

Мишино влияние натолкнуло меня на определенную мысль. На всякий случай, я запомнила плохое место. Чем больше мы удалялись от центральной площади, тем реже попадались купола, тем большее расстояние приходилось преодолевать, пока, наконец, для нас нашлось свободное помещение.

В том цирке нельзя было стоять. Сидя на единственном ярусе, нужно было пригибать голову, чтобы не подпереть купол, а на арене не хватило бы места, чтобы расстелить газету. Птицелов сел прямо на черный глянец покрытия. Проделал манипуляцию у себя за пазухой, словно переложил птицу из одного кармана в другой, а затем, подобрав ноги, пригласил меня сесть напротив.

— Положи ладони на пол, наклони голову, расслабь себя и не думай. Я объясню туры грамоты один раз, чтобы тебе запомнить.

Мне захотелось кое-что уточнить, но ничего не вышло. Он положил мне на плечо горячую ладонь и, вместе с телом, у меня оцепенел язык.

— Как ты понимаешь язык птицы?

— Не…

— Ты знаешь, как две расы устраивают контакт?

— У нас…

— Говори, — приказал Птицелов и потряс за плечо мое почти бесчувственное тело.

— На Земле говорят на разных языках, — объяснила я. — Учат чужие слова, строят из них фразы.

— Хорошо, — сказал он и оставил плечо в покое.

Глубокая заморозка стала растекаться: сначала одеревенели руки, потом я не смогла повернуть шею, потом стала туго соображать, где нахожусь.

— Разъясни, какие приемы для этого есть?

— Учат чужие слова, — разъяснила я, — узнают, как строится фраза. Учат годами, прежде чем могут свободно говорить.

— Так плохо.

— А как хорошо?

— Земляне рисуют картину из заученных слов, за словами видят предметы.

— Да. А как же?

— Ты видишь предмет, потом узнаешь слово?

— Конечно.

— Так не надо. Так трудно усвоить язык.

— А как надо?

— Надо слушать, но не видеть предмет. Так надо.

— Так я совсем ничего не пойму.

— Только сначала.

— А потом? Ведь образ предметов приклеиваются к словам непроизвольно.

— Нет, так неправильно. Ваши матрицы искусственны. Так неудобно.

— Почему?

— Можно видеть неверные образы за словами. Землянину, если точно не знать слово и образ, тогда невозможно точно понять другого землянина. Чтобы обойти искусственную связь, надо найти свой ключ в самой матрице.

— Как его найти?

— Сделать так: взять слова твоего языка, слушать, заставить себя не видеть образы, не знать понятия. Добиться у языка, чтобы он стал, как набор звуков без смысла.

— А затем?

— Потом взять слова незнакомого языка и тоже слушать. Слушать и наоборот, строить образы. Они будут нелепы, но ты должна их запомнить. Это твой ключ. Это второй тур грамоты.

— Что мне делать дальше?

— Сделать третий тур — узнать смысл ключа. Только ты сама это сможешь. Возьми опять свой знакомый язык, возьми образы чужого языка и расшифруй соответствие. Ничего учить нельзя, надо чувствовать. Ты будешь слышать чужой звук и будешь чувствовать его смысл. Ты будешь видеть чужой предмет и будешь понимать, что это…

— Как?

— Проведи здесь время, — сказал Птицелов и поднялся надо мной. — В кратерах сила. Она прибавит быстрый опыт. Там, где Земля — опыт прибавится тяжело.

Когда сознание вернулось, мне показалось, что пролетела вечность. Что стрелка часов, описав по окружности мироздание, вернулось в исходную точку на новом витке спирали. Над площадью уже не стрекотали вертушки. Или это был следующий день? В цирке не было ни души. Выскочив наружу, я огляделась. Птицелова и след простыл. Я пробежалась по пустырю до ближайшего скопления светящихся куполов. Луч прожектора шарил по ровным плитам и растворялся в небе. Все утихло, словно окаменело пространство. Полусферы мерцали приглушенным светом. Небо монотонно гудело и, казалось, ложилось тяжестью на каменный грунт. Я отправилась дальше к месту, которое Хартия выделила для посадки Юстина и притормозила возле купола, который особенно возмутил моего пропавшего товарища. Его вход закрывала темная штора.

«Интересно, — подумала я, — не занимается ли Птицелов «срамом» на стороне, пока я сплю в одиночестве?» Штора оказалась настоящим лабиринтом, пыльным и душным, но иного способа проникнуть в цирк не было. В складках ткани я обнаружила живое существо с фосфоресцирующей кожей. Высокое и худое. Оно стояло, приседая на длинных ногах, предупреждающе на меня смотрело, и жестом предлагало убраться отсюда. Спотыкаясь о складку ткани, я нечаянно схватила его за руку. Разрядом тока меня вышвырнуло на улицу вместе с дымящейся занавеской, и, едва встав на ноги, я пустилась бежать, куда глаза глядят.

По дороге от меня отвалился кусок тряпки, и бежать стало легче. За ним отвалился следующий обугленный кусок, бежать стало совсем легко. Что это было — я не успела сообразить. За что меня так, — это и подавно осталось по ту сторону дымовой завесы.