Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Ирвинг Стоун

До возвращения Йозефа Брейера его вызывали в дом Крелла двенадцать раз. Господин Крелл отсчитал ему шестьдесят гульденов, по два доллара за визит, плюс оплата фиакра. Это была самая крупная сумма, которую Зигмунд когда–либо заработал. Сорок гульденов он отдал своей матери, оплатил счета книготорговца Дойтике, уладил полдесятка мелких долгов в больнице. У него осталось достаточно, чтобы послать Марте словарь, о котором она мечтала. Это было жалкое утешение для ночей, когда его плоть так стремилась к ней, что он выскакивал из кровати, одевался и бродил, словно слепой, по темным улицам, чтобы изнурить себя.

Воскресенья он проводил в читальне, где можно было спокойно читать и писать; не многие желали являться или были обязаны приходить в больницу ежедневно. К нему обращались за советом молодые аспиранты…

Натан Вейс 'вернулся на работу, но не навестил его. Впервые увидев его на совещании, Зигмунд спросил:

– Как обстоит дело с женитьбой? Натан смотрел в сторону.

– Бывает и лучше.

Через неделю, когда они встретились вновь, Натан кратко сказал:

– Я проклятый неудачник.

Однажды рано утром в комнату Зигмунда ворвался доктор Люстгартен. На нем не было лица.

– Ты слышал о Натане Вейсе? – закричал он. – Он повесился! В общественной бане на Ландштрассе!

Это был сокрушительный удар. Вся больница была потрясена. Уж кто–кто, а только не он мог покончить жизнь самоубийством! Выдвигалось множество доводов: его обманули с обещанным приданым; он растранжирил свои сбережения из–за семейной беды; был разъярен из–за отвергнутой любви… Зигмунд не верил ни одной из этих выдумок. Он не мог говорить со своими коллегами о Натане. Вместо этого он подробно изложил Марте всю историю. Затем с Йозефом Брейером обсудил вероятную причину самоубийства.

– Это самая мистическая болезнь из всех, – сказал Йозеф, – почти невозможно поставить диагноз.

– Казалось, у Натана была такая привязанность к жизни…

– Очевидно, нет, ведь в противном случае он не сник бы при первой неудаче.

– Йозеф, у меня странное ощущение: Натан знал, что обрекает себя на поражение; гоняясь за этой несчастной девицей, он искал себе причину для смерти.

3

Еще несколько месяцев работы в одиночку далеко за полночь, и он открыл нужную краску для тканей мозга, придерживаясь первоначальной концепции об использовании смеси двухромистого калия, меди и воды, которую изложил Голлендеру. Затем разработал процедуру отвердения образцов мозга, помещая их в спирт. Промытые в дистиллированной воде, тонкие срезы помещались в водный раствор хлористого золота. Через четыре часа с помощью деревянной палочки образец извлекался из раствора, промывался и помещался в концентрированный раствор каустической соды, что делало его прозрачным. Через две или три минуты он вынимал образец из соды с помощью зубочистки и давал стечь лишней жидкости. Затем переносил образцы в десятипроцентный раствор йодистого калия, где они сразу же принимали нежно–розовую окраску, переходившую в более темные оттенки красного цвета в последующие пять или пятнадцать минут.

Он поместил в спирт срезы головного мозга взрослого человека и проделал с ними обычную процедуру. Для срезов тканей головного и спинного мозга новорожденных и эмбрионов он разработал метод их переноса на стеклянную пластинку с помощью кисточки из верблюжьих волос, свободной сушки и последующего покрытия фильтровальной бумагой. Это был сложный, утомительный процесс, но зато он позволял сохранить наиболее подверженные порче срезы.

Благодаря новому методу нервные ткани окрашивались в розовый, пурпурный, черный и даже голубой цвета и становились легко различимыми на фоне белого и серого вещества. У эмбриона нервные волокна были видны удивительно отчетливо. Пучки, уже обладавшие защитным покровом, отличались более темной окраской. Рассматриваемые под микроскопом с максимальным увеличением одноосевые цилиндрики были различимы настолько хорошо, что можно было подсчитать их число. Это оказалось особенно полезным для исследования центральной нервной системы новорожденного.

Он пригласил группу друзей, чтобы познакомить их с процессом обработки срезов. Мейнерт и фон Пфунген были и поражены и обрадованы. Люстгартен попросил разрешения использовать метод для исследования кожных тканей, Горовиц – для тканей мочевого пузыря, а Эрман – для надпочечной железы. Подбодренный их энтузиазмом, Зигмунд в тот же вечер засел за статью «Новый метод исследования нервных волокон в центральной нервной системе», которая позднее была опубликована, как он и предсказывал Голлендеру, в главном медицинском журнале.

Он с ликованием описал Марте свой успех; каждое достижение, любое продвижение вперед, пусть самое незначительное, приближало день их свадьбы.

После еще двух недель экспериментов он обнаружил нужный ему закрепитель; теперь образцы можно было хранить в кабинете и использовать для последующих исследований. Он был охвачен вдохновением. Зигмунд взял образцы в лабораторию физиологии, чтобы показать их Флейшлю и Экснеру. Появился профессор Брюкке.

– Есть что посмотреть, господин доктор? – спросил он.

– Да, господин профессор, позолоту мозга.

– А, это особенно интересно, поскольку у золота не столь уж хорошая репутация в этом отношении.

– Но это новый метод, господин советник.

Брюкке склонился над микроскопом, бормоча: «Вижу». Когда обследовал всю серию, он выпрямился, его ярко–голубые глаза излучали радость и гордость.

– Один этот метод сделает вас известным.

Теперь, когда его система была усовершенствована, Зигмунд написал расширенный вариант статьи для журнала «Архив анатомии и физиологии», а позднее по–английски для британского журнала «Мозг: журнал неврологии». Барни Закс проверил текст, чтобы английский был безупречным. Закса любили в лаборатории; он переводил только что завершенную работу профессора Мейнерта «Психиатрия» для публикации в Лондоне и Нью–Йорке. Даркшевич просил разрешения перевести статью на русский язык для журнала в своей стране.

В тот вечер Зигмунд писал Марте:

«Помимо практического значения открытие имеет для меня и эмоциональный смысл. Я преуспел в том, чего добивался многие годы… Я понимаю, что уже сделал кое–что в жизни. Я так часто мечтал о любимой, которая может быть для меня всем, и ныне она ближе ко мне. Люди, которыми я восторгался, казались мне недосягаемыми, а теперь они встречаются со мной на равных и проявляют ко мне дружеские чувства. Я в добром здравии и веду себя порядочно, оставаясь бедным… Я чувствую, что избавлен от худшей судьбы, то есть от одиночества. Итак, если я продолжу работу, то могу надеяться приобрести недостающее и принять у себя мою Марту, которая сейчас так далека и, судя по ее письму, так одинока, чтобы она стала совсем моей, и в ее нежных объятиях смотреть с надеждой на будущую жизнь.