Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 - Джек Керуак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что в нем поразительного – это его абсолютная физическая мужская, и духовная тоже, красота. С раскосыми глазами, зеленоглазый, совершенно разумный, язык из него так и лился, чуть ли не возрожденный Шекспир, золотые волосы с нимбом вокруг, старые голубцы при виде его в барах Гренич-Виллидж писали ему оды, начинавшиеся «О светловласый греческий юнец». Само собой, и все девчонки на него кидались, и даже этот старый грезливый жесткосердый моряк и футболист Джек постепенно начал к нему проникаться и проливать из-за него слезы.
Помню, встретил парнягу из виргинского помещичества, так он мне как-то сказал, что у всех этих новоорлеанских мальчишек на сердце написана трагедия. Даже неграм из Нового Орлеана сильно не везет, как показывает удача Рулета-с-Вареньем Мортона (изобрел джаз и умер в нищете), или несчастных белых мальчишек вроде Большого Дылды, но есть ли удача получше, чем у Луи Армстронга?
В общем, старый профессор классики вбегает туда и хочет все разузнать про Клода, который пытается Брамса слушать, Францу приходится тоже вбежать и спасать его, не мытьем так катаньем Клод знакомится с Джонни, и оказывается, что он может буквально (что значит – на самом деле) прятаться у нее на фатере. И когда я возвращаюсь со своей черной кожаной курткой из Нового Орлеана, никакой разницы, он все время все равно спал на тахте с Сесили. Так начинается у нас что-то вроде квартирного клуба.
Он смотрит на меня и говорит: «Ты все время пытаешься писать, но я как на тебя ни посмотрю, ты никак не можешь придумать, о чем писать, похоже, у тебя запор».
Я гляжу на него искоса.
Он приходит через крышу, то есть спускается с крыши по пожарной лестнице, дождливой ночью, а внизу выстрелы и крики. «Что там?»
«Какая-то ошибка, драка в баре, легавые в погоню, я попрыгал через заборы, ты же знаешь, я никому ничего плохого сделать не могу, я слишком мелкий… Теперь посплю. Потом приму душ. У тебя, Дулуоз, беда в том, что ты жестоковыйный мерзкий старый скряга и засранец, кэнак никчемный, надо было тебе жопу отморозить в сердцах Манитобы, где место и тебе, и твоей дурной крови, никчемушный индейский ты мордоплюй».
«Я не мордоплюй».
«Ну и чистоплюй тогда, дай мне выпить».
Я видел, что он старается запугать меня языком, коль скоро ни с чего другого в те дни начинать он больше не собирался. Но потом я заметил, что он во мне видит недостатки, которые мне самому стоило бы видеть. Но потом я заметил, что он просто проказливый маленький гондон.
В общем, повсюду книги, он на самом деле ходит на занятия в Коламбию, а когда слышит мои рассказы про Пиккадилли в Лондоне, тут же приказывает мне более-менее написать ему сочинение на занятия по английскому сочинению, что я и делаю, историю про некоторые тамошние приключения, и он за нее получает пятерку, крыса. Он говорит: «Мой дед изобрел пароходный кофр, а твой дед, я полагаю, туда картошку складывал».
«Ну». Но он смотрит на меня искоса, потому что ему видно, что́ за всем этим уходит вглубь, за картошку и Канаду, к, да, Шотландии и Ирландии, и Корнуоллу, и Уэльсу, и острову Мэн и Бретани. Кельты друг друга на глаз определяют. Произнеси-ка это.
IX
Кроме того, его интересует искусство символистов, сюрреализм не так уж сильно, однако, скажем, Модильяни, французские импрессионисты, вся эта тьма моей жизни ночного моря, кажется, исчезает, и на весеннем солнышке похоже, что всю мою душу заляпало красками. (Вот это уже звучит как Суинбёрн!)
В общем, однажды днем они с Джонни уходят изучать голых натурщиков к Георгу Гроссу, просили меня как-нибудь днем попробовать, я туда пошел и сидел там, а все детки тем временем делали наброски, а Георг Гросс разговаривал, и была она, голая брюнетка, что смотрела мне прямо в глаза, и мне пришлось уйти и сказать Клоду у дверей: «Ты меня за кого держишь?»
«Что такое, старичок-подглядчик?» Вот они, короче, там этим занимаются, а я принял себе душ, и тут дверь в квартиру Джонни стучит, и я ее открываю, а там стоит высокий худой типус в костюме из сирсакера, а за спиной у него Франц Суинбёрн. Я говорю: «Чего?» Суинбёрн, который уже побеседовал со мной в баре с Клодом, говорит:
«Этот тот Уилл Хаббард, о котором тебе рассказывали, с запада?»
«Так».
«Он тоже много времени провел в Новом Орлеане, иными словами, старый друг мой и Клода. Просто хочет у тебя спросить, как на судно сесть в Торговый Флот».
«Не служить?»
«О нет, – говорит Уилл, озираясь с зубочисткой во рту и вытаскивая ее, чтоб оглядеть меня с головы до пят, – просто 4-Ф, фнык». «Фнык» – это где он носом шмыгает, вроде как хронический насморк у него, а также выражение английского лорда, потому что имя у него очень древнее.
X
Настанет день, фактически, и я напишу книгу о Уилле, просто сам возьму и напишу, такая вечно впередыдущая Фаустова душа, поэтому особенно с Уилсоном Хоумзом Хаббардом мне не нужно будет ждать, когда он помрет, чтоб завершить эту историю, его превыше прочего лучше оставить маршировать себе дальше с этим агрессивным размахом его рук сквозь Медины мира… что ж, долгая история, погоди.
Но в этом случае он пришел повидаться со мной насчет Клода, а говорит, что дело в Торговом Флоте. «Но какова твоя последняя работа была?» – спрашиваю я.
«Барменом в Ньюарке».
«До того?»
«Дезинсектором в Чикаго. От клопов то есть».
«Просто пришел с тобой поговорить, – говорит он, – узнать, как добывать бумаги, сесть на судно». Но впервые услышав про «Уилла Хаббарда», из-за рассказов о нем я рисовал себе крепкую темноволосую личность причудливой мощи, причудливой прямоты действий, а тут он ко мне на фатеру зашел, высокий, и очкастый, и худой, в костюме из сирсакера, как будто вернулся только что с участка в Экваториальной Африке, где в сумерках сидел с мартини, обсуждая причуди… Высокий, 6 футов 1 дюйм, странный, непостижимый, потому что обыкновенный на вид (требует изучения), как робкий банковский служка с патрициевым тонкогубым холодным синегубым лицом, голубые глаза ничего не говорят за стальными оправами и стеклом, песчаные волосы, тонковатые, немного в нем от томливого германского нацистского юноши, когда мягкие волосы его ерошатся ветерком – Такой ненавязчивый, когда сел на пуфик посреди гостиной Джонни и стал задавать мне скучные вопросы о том, как добыть морские бумаги… И вот мое первое тайное интуитивное виденье о Уилле, что он пришел повидаться со мной не потому, что я теперь главный персонаж в общей драме того лета, а потому, что я моряк и тем самым моряцкий тип, кого полагается спрашивать о том, как сесть на судно, в виде предварительного средства по выкапыванию натуры упомянутого моряцкого типа. Он пришел ко мне, не рассчитывая на джунгли органических глубин или мешанину душ, чем, е-богу, на любом уровне я был, как ты видишь, дорогая женушка и дорогой читатель, он представлял себе торгового моряка, который скорее принадлежит к категории торговых моряков, и явит за пределами этого голубые глаза да несколько избранных невольных замечаний, и исполнит несколько оригинальных деяний, и удалится в нескончаемое пространство, плоским обтесанным «торговым моряком» – А поскольку пидор, кем он и был, но в те дни этого не признавал и никогда меня этим не доставал, он ждал немножко большего на том же общем уровне поверхностности. Тем самым в тот судьбоносный день июля 1944-го в городе Нью-Йорк, пока он сидел на пуфике, допрашивая меня насчет морских бумаг (Франц у него за спиной улыбался), а я, свеженький после душа, сидел в мягком кресле в одних своих штанах, отвечая, начались отношения, которым, если он думал, будто они и останутся плоской поверхностью «интересного голубоглазого темноволосого симпатичного с виду моряка, который знает Клода», не суждено было остаться таковыми (предмет гордости у меня – в том смысле, что я трудился прилежнее над этими делами с легендой, чем они) – Ладно, шутка… Хотя в тот день у него не было повода ничего предполагать, кроме профессионального базара между твоей тетушкой и моей: «Да, тебе сейчас надо сходить и сначала получить пропуск Береговой охраны, это возле Бэттери…»
XI
Зачарованность Хаббардом поначалу основывалась на том факте, что он был ключевым членом здешней новой «Новоорлеанской Школы», а потому у нас тут горсть богатых сообразительных духов из того городка, ведомых Клодом, их падучей звездой Люцифером ангелочком демоном гением, и Францем, чемпионским циническим героем, и Уиллом в роли наблюдателя, уравновешенного большей иронией, нежели у них всех, купно взятых, и все остальные, вроде Кайлза Элгинза, язвительного чарующего кореша Уилла, который с ним в Харварде «сотрудничал в сочинении оды» ужысу, где показывалось, как тонет «Титаник», а капитан судна (Франц) стреляет в женщину в кимоно, чтобы надеть помянутое кимоно и сесть в спасательную шлюпку с женщинами и детьми, и когда героические брызгливые мужчины кричат: «Мадам, вы не возьмете этого четырнадцатилетнего мальчика себе на колени?» (Клода) – Капитан Франц склабится: «Ну конечно же», – а тем временем параноидальный дядюшка Кайлза, который пришепетывает, рубит со всей дури планширь перуанским мачете, потому что из вод к нему тянутся руки: «Ах вы файка фволочи!» – и негритянский оркестр наяривает «Усеянный звездами флаг» на тонущем корабле… история, которую они написали вместе в Харварде, коя, когда я ее впервые увидел, дала мне возможность понять, что вот эта тутошняя Новоорлеанская клика – злейшая и разумнейшая шайка сволочи и засранцев в Америке, но ею пришлось восхищаться в моей восхищательной юности. Стиль у них был сух, нов для меня, мой был до этого туманно-туманностным Новоанглийским Идеалистским, хоть (я же говорю) спасительной благодатью для меня в их глазах (Уилла, Клода особенно) был молчаливый холодный скептицизм кэнака-материалиста, которого весь нахватанный из мира книг Идеализм не мог скрыть… «Дулуоз – говнюк, выставляющий себя ангелом»…«Дулуоз очень забавный». Кайлза мне встретить удалось только много лет спустя, он тут неважен, но тот виргинский помещик и впрямь сказал (Клэнси его звали): «Все, кто приезжает из Нового Орлеана в этой группе, отмечены трагедией». Что, как я выяснил, правда.
