Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам - Зураб Давидович Авалов

Проверка паспортов; венгерский офицер говорит любезности уроженцу Грузии, спрашивает, хорошо ли я сижу.

Тронулись по территории новой республики. Со мной в купе – венгерские чиновники. У них чудное настроение. «Конец войне, всякой войне, – говорит славный старик, инспектор дунайского пароходства. – И свобода всем народам! И земля всем! Не будет больше в Венгрии крупной собственности» и т. д.

Сестры милосердия (скорее «зауряд-фельдшерицы» – так кто-то в России предлагал их называть), венки. Универсальный тип «барышень», устроившихся около войны. Для них война была большим, длительным развлечением. С ними какой-то военный чиновник, который еще на последних румынских станциях пораспродал предметы своего снаряжения.

Вваливаются все новые лица. Венгерский офицер гусарского облика – оказался затем врачом…

Наступает ночь. Сплю как камень – зыбкий, шаткий, валкий камень – сидя.

9 ноября

Демобилизация дает себя чувствовать. Опаздываем немилосердно. На всех станциях обезоруженные солдаты, возвращаемые родине. Воображаю, что за сумятица на бывшем итальянском фронте, откуда в разные стороны отхлынули солдаты разных пород – по своим домам.

Все здесь украсили себя кокардами с национальными цветами.

…Поздно вечером прибыли в Будапешт. Во всем городе ни одной свободной комнаты – стереотипно отвечают в двадцати местах. Проливной дождь. Возвращаюсь на вокзал (уже другой). Узнаю, что в 12 часов ночи отойдет поезд на Одерберг. Поезд подан в 3 часа. Устраиваюсь в неосвещенном вагоне 3-го класса, с разбитыми стеклами. Попутчики – германский санитарный отряд из Македонии. Окна завесили одеялами, пытались спать в сильный холод.

10 ноября

Поезд галопирует недурно. Едем по гористой местности, между отрогов Татр и Бескид. Часам к четырем приехали в Рутку, где конец Венгрии. Не успел установить с точностью, какое государство начиналось по ту сторону границы, ибо на станции, сверх массы освобожденной «живой силы», обнаружился также буфет, к которому я почувствовал невольное влечение: после моего последнего обеда в Бухаресте, в Hôtel du Boulevard, прошло трое суток.

…Поезд был сейчас же взят приступом солдатами, возвращающимися в Германию или в Галицию (через Краков). Я весьма успешно захватил позицию и оказался в обществе польского солдата, комично рассказывавшего, как они «утекали» из Сербии, и молодых германских пехотинцев…

В 3 часа ночи нас разбудили: «Одерберг». Ну, подумал, пожалуй, доберусь до Берлина.

11 ноября

В Одерберге полный порядок. У меня отобрали книги и бумаги, обещали выслать в Берлин. В 5 часов утра отправился бреславльским поездом: билета до Берлина не выдали, туда не пропускают – там происходит нечто чрезвычайное.

…Сижу с офицерами, явно сбитыми с толку. «Были, конечно, – говорят они, – преувеличения в дисциплине, но в общем ведь все шло хорошо». Что, собственно, происходит – им неизвестно. Но ясно, что в Германии революция.

В Оппельне узнаем об отречении Вильгельма, о республике, об условиях перемирия, уже принятых.

Бреславль. Здешний вокзал – нечто образцовое. Пока – точная, чистая работа. Завтрак – немного мозгов и шпината, с тонким ломтиком хлеба – знак дисциплины и самоограничения большого народа. В Берлин пропускают теперь. Запасаюсь газетами и продолжаю путь. Начинаем опаздывать – постепенно вхожу в курс здешних событий и не удивляюсь, когда кто-то воскликнул при въезде в вокзал Александерплац: слышите, пулеметная стрельба. Действительно, что-то тявкало – но скромно.

Приехали. В отель «Адлон» нельзя – по дороге туда неблагополучно. Отправляюсь с носильщиком в «Континенталь». Солдат с красной повязкой спрашивает паспорт: я в революционном Берлине.

Глава XVII. Конец германской ориентации

46. В Берлине, ноябрь 1918 г.

Постреляли, для приличия, денек-другой и принялись – кто за дело, кто за говорение. На бульваре Под Липами кое-где стекла разбиты пулеметами; белые пятна на камнях многих домов – но революция пока что была здесь «бескровная», то есть… малокровная. Разложение во флоте, моральная капитуляция главной квартиры, предложившей неприятелю перемирие («нервы не выдержали»), отречение императора, под давлением западных демократий, – вот нерв этого переворота. Теперь большинство думает в Германии об одном – как бы не повторить большевиков.

Выражение лиц – куда более будничное, чем в Петербурге, в феврале или в октябре 1917 г. Но что за волшебный поворот истории – германцы очищают левый берег Рейна, французы вступят в Эльзас, – без боя, с распущенными знаменами, союзники занимают Кёльн, Кобленц и Майнц. Конец Гогенцоллернов, Габсбургов, Австро-Венгрии, генералитетов и канцлеров. Но что еще впереди?

В Берлине я не имел времени для размышления о всей глубине «падения», последовавшего так стремительно, за «величием» «Срединной Европы»: надо было действовать. «Действовать» в этот момент значило для меня передвигаться с возможной быстротой по направлению к столицам победоносных ныне держав. Цель же этого передвижения заключалась, очевидно, в «установлении контакта» с правительствами английским и французским, главными отныне распорядителями Европы.

Участок пути, требовавший наибольшего спортивного напряжения (по условиям ноября 1918 г.), а именно Константинополь – Берлин, я уже, так сказать, «покрыл». Теперь надлежало повторить мою летнюю поездку в Христианию и там пожать плоды моего тогдашнего посева, в виде получения визы на проезд в Лондон, в качестве грузинского эмиссара.

Что касается А. Чхенкели, то теперь – но только теперь – и он убедился, что пребывание его в Берлине… несколько затянулось. Понадобилось полное поражение Германии и революция, чтобы его в этом убедить; и потребовалась шальная революционная пуля, разбившая с улицы окно в его помещении, чтобы он наконец решился его очистить. Впрочем, маршрут первого его передвижения был несложен: Ч. переехал в другую комнату – в том же отеле «Адлон», только окнами во двор.

Решено было отправиться мне авангардом в Лондон и Париж. Одновременно посланы были для работы на «флангах» Мих. Церетели – в скандинавские столицы, М. А. Сумбатов – в Швейцарию: они подвергли методическому обстрелу своей пропаганды дипломатов «согласия» в этих нейтральных странах[92], то есть продолжали работу, начатую в Христиании.

Что касается соглашений наших с Германией, политического и экономических, о которых подробно изложено выше, то вся их совокупность так и осталась – в проекте. Политическое соглашение (готовое в начале октября 1918 г.) никогда и не было подписано; вследствие этого никогда не вступали в силу и подписанные нами 12 июля 1918 г. специальные экономические соглашения. Даже само формальное признание независимой Грузии германским правительством (против чего Россия заранее обязалась не возражать, согласно ст. 13 добавочного к Брест-Литовскому договора) уже не могло состояться, ввиду коренным образом изменившегося политического положения.

Как ни глубоко было политическое унижение Германии после принятия условий перемирия 11 ноября 1918 г. и после революции, действительная