Из жизни единорогов - Рейнеке Патрик

* * *

Мы лежим в куче пожухлой листвы среди голых деревьев под темным беззвездным небом. Лежим в той же позе, в которой оба заснули у него на кровати. Я открываю глаза первым и тут же начинаю целовать его дрогнувшие веки, он крепко обнимает меня и уже не я, а он меня целует в губы, но тут я касаюсь его лица пальцами и шепчу ему: «Не двигайся», переворачиваю его на спину, и делаю все то, что мне давно хочется с ним сделать. За эти несколько минут я узнаю, что у него безумно нежная почти бархатная на ощупь кожа, что объятья его непривычно крепки, что целоваться он не умеет, искренне полагая, что делать это можно только одними губами; он не знает, что делать со своими руками, не знает, как быть с моим телом, и бессознательно повторяет за мной мои движения; он невозможно красив с бессильно запрокинутой головой и с трепещущими ресницами, и я не могу не поражаться тому, как сотни раз любуясь им дома и в библиотеке, я даже предположить не мог, насколько он может быть еще красивее; стон, который срывается с его приоткрытых губ, повергает меня в совершеннейшее изумление, и почему я думал, что стонать могут только женщины?.. Когда он поднимает голову, я как раз слизываю его белое семя со своих пальцев:

— Что ты делаешь?

— Ну, интересно же попробовать кровь единорога, — с улыбкой говорю я ему.

— Иди сюда, — взяв меня руками за ребра, он легко подтаскивает меня к себе, прижимает меня к груди, целует в губы, потом целует мои уже облизанные пальцы, и неожиданно спрашивает с какой-то безумной тоской в голосе:

— Радость моя, ну почему же ты хочешь быть со мной только здесь?

Я грустно улыбаюсь ему. А то он сам не знает….

* * *

Утром я застаю его сладко спящим головой на моей подушке. Кудри разметаны в разные стороны, на лице — какое-то детское выражение безмятежности. Так и тянет погладить его по волосам, наклониться к нему, поцеловать, но я спиной чувствую стоящий у стенки стеллаж, на котором я нашел папку со стихами. Сейчас их там нет, но дела это не меняет. Все то время, что я собираюсь на работу, он спит, и я с грустью смотрю на его лицо, думая почему-то о том, что у него должны быть очень красивые дети, у этого Штерна. Кто только их будет ему рожать?.. И еще я думаю о том, не потерял ли я этой ночью в лесу больше, чем приобрел. Сердце свое я точно потерял. Голову пока нет, поэтому сначала нужно выяснить, так ли уж ему нужно мое сердце. Но он спит, будить его я не решаюсь, да и вполне можно отложить решение этого вопроса на вечер. А там посмотрим…

В любой другой ситуации я бы, уходя, оставил записку. Не с признанием, нет — просто с какой-нибудь ерундой, но так, чтобы было ясно, что признание уже больше не понадобится. Всякая тварь грустна после соития и больше всего жаждет подтверждения: что одиночество преодолимо, что это слияние душ и тел не было напрасным и что испивший твое дыхание и твою слюну человек не отнесется к обретенному с тобой родству с небрежением. Но я не могу этого сделать, пока не буду уверен, что для него самого произошедшее с ним во сне что-нибудь значит…

На работе все в благостном расположении духа, библиотекари зовут меня выпить с ними чаю и наперебой расхваливают Штерна. Все сходятся на том, что ему очень полезно со мной общаться, он перестал кидать на сотрудниц мрачные взгляды, он приветлив, он даже улыбается, иногда даже здоровается, обязательно благодарит за принятие требований и раскланивается на прощание. С Лялей так и вовсе перешел на «ты», и она в глаза зовет его «Гошенькой», каждый раз вызывая у него снисходительно ласковую усмешку. Про меня тоже все говорят, что мне на пользу житье с молодым человеком: я стал меньше суетиться (да ну?), выгляжу спокойнее и увереннее в себе (ну надо же!), хожу по залу с достоинством, а не бегом, как раньше (допустим), у меня появилась грация (ого!) и я чаще улыбаюсь (ну, еще бы!).

Я слушаю коллег, и мне ничего не остается, как признать их правоту. Штерн действительно чаще стал улыбаться, особенно дома. А не далее как неделю назад, как раз на утро после нашего выхода на крышу я даже слышал, как он насвистывает за приготовлением кофе. К своему удивлению я узнал сцену заседания синедриона из рок-оперы Вебера, что в контексте его отношения к крестной жертве звучало особенно забавно. Не знаю почему, а меня эта его непоследовательность изрядно порадовала.

Что до меня, то я действительно чувствую себя лучше, чем зимой или осенью. Оно и понятно, нет под боком изменницы-Фейги, стал лучше питаться, утомленный переводами, крепче сплю, больше читаю хорошей литературы на ночь. Насчет душевного спокойствия я в связи с переживаемым по весне любовным томлением не так уверен, но факт остается фактом — я стал лучше спать и перестал торопиться. Не бегаю по эскалатору, не ношусь из зала в каталог и обратно, так что читатели за мной едва поспевают, не грохочу каталожными ящиками. И все это началось с того момента, когда мы стали спать вместе на одной кровати. Очевидно, мое дыхание подстраивается под мерное дыхание Штерна, неторопливой походке я точно научился от него, поэтому я вынужден признать, что его физическое присутствие влияет на меня благотворно. Вот только это не та степень физической близости, которой бы мне хотелось, особенно после того, как я узнал этой ночью о его «тайных желаниях».

По возвращении в читальный зал неожиданно для себя застаю там Фейгу. Как и полагается красивым студенткам, за два месяца до защиты она вспомнила, что не худо бы зайти в библиотеку. Что-то заказывать или смотреть она явно не собирается, но зато вот хоть зашла: уже по одному вопросу можно будет не врать научному. Естественно, мы идем с ней в буфет пить кофе. Я уже перевел достаточно текстов и полагаю, что уж одна-то чашка с порцией мороженого для моей бывшей девушки не станет большим уроном для нашего со Штерном бюджета. Фейга невозможно хороша, и я никак не могу поверить, что мы больше не вместе.

— Ну как там Штерн? — спрашивает она меня с задорной улыбкой, освещенная таким же улыбчивым солнцем.

— А ты, конечно, уже все знаешь? — улыбаясь, говорю я.

— Да уж конечно! — деланно возмущается она. — Между прочим, мог бы и сам мне рассказать. И вообще, хочу тебе сказать, что ты просто негодяй. Приехал за вещами, когда меня не было, практически все оставил, типа, ничего мне от тебя, Фейга, больше не надо… И после этого ни разу мне даже не позвонил! Ни разу!

— Ну, прости, пожалуйста… — действительно, нехорошо вышло. — Я не думал, что ты захочешь со мной встречаться.

— Ничего себе! Не захочу! Ты какой-то странный человек… Нет, ну я подумала, конечно, что ты переживаешь, что надо дать тебе время… Но Стасик! Два с половиной месяца! Если бы не этот твой душка-Штерн, я бы вообще про тебя ничего не знала.