Вещий Олег - Борис Васильев

Маленький, затерянный в болотах народ русов смог поднять не только воинов, но и всю голытьбу всех окрестных племен и народов, что особенно бесило Рюрика.

Утром следующего после свидания дня Альвена привела Инегельду. Поспешно и как-то очень смущенно распрощавшись, тут же и ушла, оставив Неждану молча разглядывать дар Смоленского князя.

Неждана не обладала материнским сердцем Альвены, и красота юной рабыни вызвала в ней совсем иные чувства. Справедливо отметив, что девушка и впрямь нежна и прекрасна, воспитанница конунга ощутила вдруг болезненный укол ревности. Да, именно такая беззащитная нежность и должна была увести за собою любовь Олега, передвинув тем самым саму Неждану во второй ряд, и помешать этому было невозможно: не зная мужчин, Неждана очень хорошо знала своего высокого покровителя. Однако она ничем не выказала вспыхнувшей в ней неприязни, улыбнулась Инегельде и тут же передала ее своим женщинам, заранее приказав им не спускать с нее глаз.

Летом Старая Руса пустела и затихала. Все мужчины, способные носить оружие, уходили в походы за добычей, взимая дань с проходящих торговых караванов, а при случае и забирая в рабство женщин и детей (мужчины, как правило, предпочитали смерть). Торговля рабами была весьма прибыльным делом, но еще Ольбард Синеус повелел резко ограничить ее: близлежащие племена славян, чуди и даже финнов всегда пытались отбить своих соплеменников или по крайней мере отомстить за них русам. Это приводило к многочисленным стычкам, рождало кровную месть и держало русов в постоянном напряжении, потому Синеус и распорядился брать в полон только представительниц далеких земель: хазарянок, ромеек, германок. Таковые обычно уже были рабынями, вопрос для них касался лишь смены одного хозяина на другого через невольничьи рынки Царьграда, Херсонеса или Тмутаракани, а потому они скорее радовались, чем огорчались, так как русы переняли у славян мягкое отношение к рабам. Но далеко не в каждом караване следовал живой и очень дорогостоящий товар, и промысел этот постепенно угасал, хотя у знатных русов рабов для услуг и рабынь для наслаждений было достаточно: из их гибельных болот выбраться без надежного проводника было невозможно, и рабов в каждом господском доме никто не охранял. Они приравнивались к челяди, дети их, рожденные от совместных браков, уже считались русами, а наиболее толковые порою достигали и известного положения не только в доме. И у самой Нежданы домоправительница была хазарянкой, попавшей в рабство еще ребенком. Закира полностью распоряжалась хозяйством и челядью, освобождая свою юную госпожу от хлопот по дому.

В свободное время она собирала девушек в девичьей, где они занимались вышиванием парадных одежд и покровов. Обычно Неждана не принимала в этом участия, но, сдав Закире с рук на руки «смоленский дар», через день пришла в девичью, получила, как и все, урок от Закиры и молча принялась расшивать жемчугом праздничный нагрудник для конунга Олега.

Девушки обычно распевали песни или слушали старинные сказания, но в тот вечер все с любопытством принялись расспрашивать Инегельду. Она отвечала с готовностью, но кратко и застенчиво, а Неждана только слушала, за весь вечер не задав ни одного вопроса.

— Каково твое мнение? — спросила Неждана, когда домоправительница отпустила девушек

— Она привыкла к беседам и совсем не так застенчива, какой старается казаться, госпожа.

— Может быть, просто еще не освоилась. Что-нибудь обратило твое внимание?

— Да, госпожа. Она утверждает, что ее подругой была хазарянка, которую потом убили даны. Но на нашем языке она знает всего несколько обычных слов, а песен не знает совсем. А ведь подруги обычно поют.

— И пляшут, — добавила Неждана. — Прикажи завтра девушкам плясать. Я не приду, пусть она сначала обвыкнется.

— Она действительно пляшет по-нашему, — сказала Закира следующим утром. — И пляшет хорошо: ее явно учила хазарянка.

— Присматривай за ней. И пусть девушки больше любопытничают.

— Да, госпожа, — поклонилась домоправительница. — Среди моих девушек есть германка из земли пруссов.

Неждана перестала лелеять свою ревность, стараясь не встречаться с Инегельдой. А источавший свежесть дар Смоленского князя освоился быстро, найдя и свое место в домашней иерархии, и подружек среди девушек. Вместе с ними она бродила по покоям большого дома — естественно, там, где дозволялось, — и Неждана была весьма удивлена, как-то застав Инегельду в одной из своих комнат, где хранились травы и коренья. Девушка внимательно разглядывала каждую травинку, то ли делая вид, что не замечает Нежданы, то ли и в самом деле увлекшись этим делом.

— Что ты ищешь?

Инегельда очень смутилась. До испуга. Залепетала, склонившись в поясном поклоне:

— Прости меня, госпожа, мне сказали, что через эти покои можно проходить. А я увидела травы и… Я не удержалась, прости меня, моя госпожа.

— Ты разбираешься в них?

— Немного, госпожа. Мой прежний господин, Эвальд, приказал своему знахарю обучить меня.

Неждана принялась доставать травы, листья и коренья, коротко спрашивая, что это, при каких недугах и как именно применяется. Инегельда отвечала коротко, только самую суть, ни разу не ошиблась, и Неждане это понравилось. Она ценила свое мастерство и давно хотела передать его тайны какой-либо сметливой девушке.

— Будешь мне помогать.

— О, благодарю тебя, моя госпожа. Я знаю, как собирать травы и как их сушить. Если позволишь, я бы хотела почаще бывать в твоем саду.

— Я скажу Закире.

Прошла неделя, но они не встречались, что было неудивительно на огромной усадьбе воспитанницы конунга. Неждана знала, что Инегельда целыми днями пропадает в саду и не только что-то там собирает, но и вскопала грядку под стеной. Естественно, с нее не спускали глаз, но даже самые наблюдательные не заметили в ее поведении чего-либо настораживающего.

А встретились они опять в тех же покоях, и Инегельда с торжеством продемонстрировала Неждане свои находки. А затем, вдруг смутившись, показала неяркий и ничем не примечательный цветок.

— Настой из этой травы ты подашь своему супругу в первую брачную ночь, моя госпожа, — потупившись, тихо сказала она. — И в награду получишь счастье, которого никогда не забудешь. И он — тоже.

И обе девочки вдруг совершенно одинаково покраснели.

Хальвард принял Альвену, как только она известила его о своем прибытии. Но сесть не предложил, и она рассказывала стоя, а он ходил по избе из угла в угол, мрачнея с каждой минутой. Это было так необычно, так пугающе отчужденно, что Альвена сразу же начала путаться в собственном продуманном рассказе, теряя нить и часто повторяясь.

— Она не способна на обман, нет, совершенно не способна. Ее красота — ее единственная вина. Ее нежная бледность — след неволи, печать рабства. Ее лепет — голос страха, в котором она прожила всю свою крохотную жизнь, а ее искренность — тот бледный росточек достоинства, что сохранился в ней истинным чудом…

Хальвард продолжал измерять избу шагами, не глядя на гостью. Не возникала беседа, не выстраивался рассказ, и Альвена начала вдруг ощущать страх. Не за себя — она знала свою цену, свое положение, свое влияние. Нет, быстро возрастающий из глубин души и вот-вот готовый заполнить все ее существо страх этот был страхом за Инегельду страхом за мечту о собственном спокойном счастье, страхом за не родившихся младенцев, которых она считала своими внуками, в мечте ощущая теплую тяжесть их живой плоти. Для всего этого надо было сделать своим союзником самого беспощадного из бояр, а не просто конунга, еще слишком молодого для холодной расчетливости. Альвена только сейчас поняла это, и обессиливающая волна отчаяния внезапно охватила ее.

— Пощади меня, Хальвард. Пощади мою мечту, жизнь мою пощади…

— Продолжай!

Он впервые не только в этой встрече, но и за все время их знакомства столь резко оборвал ее. Этого Альвена не ожидала, примолкла, но, собрав все силы, заговорила вновь:

— Она не рабыня, вот что тебя смущает. Но этому есть объяснение. Ее прежний господин приблизил ее, потому что она напоминала ему его собственную дочь, погибшую во время бури. И воспитывал ее, как дочь, учил языкам и хорошему обхождению и… Она попала к датским викингам, которые убили ее доброго господина. То, что рассказывала она о набеге, невозможно придумать. Это надо пережить, этот ужас надо унести с собою. Я предана конунгу, ты не смеешь в этом сомневаться, Хальвард!

— Ты обмякла, как воск, и умелые девичьи пальцы слепили из тебя наседку для чужих цыплят, — тихо и зло сказал Хальвард. — Ты не исполнила моего повеления, и я долго буду взвешивать твою вину, чтобы понять, успела ты совершить предательство или пока еще слепо шла к нему. Кому из моих людей ты передала под надзор Инегельду?