Исповедь русской американки - Валентина Попова-Блум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У нас не было претензий друг к другу. Он уехал со своими деньгами, мне остался дом с моргичем (долг банку), который я вскоре успешно продала, начав создавать свой капитал. Я ни на что из его собственности не претендовала. Кстати, первая из его пяти жен. Со всеми предыдущими у него были суды, разделы, скандальные разводы. Мы развелись дистанционно — спокойно и равнодушно.
Сейчас последует рассказ, написанный давно. Он подытожит период четырех мужей и откроет новый, самый интересный для меня, я уверена, период жизни, которым очень хочется поделится и пожелать всем, кто не удовлетворен своей сегодняшней действительностью, искать новые дороги к личному счастью и не сдаваться!
Голубой пеньюар
Рассказ
У меня в прошлой жизни была потрясающая приятельница Ляля из Ленинграда. Я встретилась с ней на юге, у Черного моря, где мы по блату отдыхали в маленьких домиках для рабочих какого-то южного завода прямо на берегу моря. Она была с дочерью-подростком, очаровательным тонким, чернявым, прыщавым согласно возрасту созданием, а я — со своей семилетней дочкой. Мы обе отдыхали без мужей, которые, договорившись по телефону с администрацией Дома отдыха завода, отправили нас на отдых, наверное, обеспечив больший отдых для себя.
Ляля была пышечкой, ее дочь была высокой и тоненькой, и я сразу стала в шутку называть их Дон-Кихот и Санчо Панса. Я была приличной воображалой и имела модное, кустарно связанное пончо и вязала такую же «попону» дочке. Ленинградки тут же прозвали нас «Пончо» и «Пончина мама».
Мы имели весьма примитивный комфорт, много моря и солнца и хорошее настроение; по вечерам — танцы в темноте под обожаемое и навязшее в зубах «Облади, облада», забавные попытки девочки-подростка выбиться на самостоятельную взрослую арену на танцплощадке. И квохтанье Ляли, оберегавшей птенца от опасных чернооких орлов, скакавших козлами.
Через некоторое время приехал Лялин муж, могущественный директор знаменитого в стране театра, в безумном расстройстве от статьи в центральной советской газете с плохой рецензией на гастроли театра в Москве. Человек, преданный театру, поклонявшийся гениальному режиссеру, принял газетную критику так близко к сердцу, что на нервной почве у него началось расстройство желудка. «Удобства» в этом заводском Доме отдыха были, что называется, «во дворе» — на высокой горе, куда несчастному директору театра приходилось бегать по нескольку раз в день. Соседи шутили, что ему можно было бы носить трусы в руках, чтобы не утруждать себя излишними движениями.
Выздоровев желудком и окрепнув нервами, директор уехал на борьбу за правду, а мы завершили свой путевочный срок и расстались. Но наша дружба выросла из тоненького стебелька в тонкое дерево, и мы стали созваниваться и путешествовать из Петербурга в Москву и обратно.
Правда, наши смешные ситуационные прозвища поменялись на невыразительное и не очень эстетичное, но кажущееся нам необыкновенно смешным и отражавшим гастрономические пристрастия — «Кура». Причем это прозвище относилось ко всем нам одинаково. Оно живо до сих пор, хотя с той поры проскакало несколько десятилетий, и сыновья наших дочерей уже придумали нам новые прозвища, в ногу со временем — жутковатые (теперь покруглевшую Лялю внук призывает: «Шарик! Ко мне!»).
Ляля, беззаветно преданная друзьям, тогда имела возможность доставать кое-что из заграничной одежды, что было очень ценно в то далекое и прекрасное время. Прекрасное потому, что всегда что-то хотелось купить, вернее, достать, была цель, были средства, и это было как досягаемая мечта… плюс молодость, требующая украшения снаружи.
Ляля имела хлопотную жизнь, друзья молились на нее, и все были «при деле».
И вот однажды она купила мне потрясающий, из какой-то голливудской жизни комплект: воздушный пеньюар и ночную, лучше сказать вечернюю (как платье) сорочку. Хотя это слово грубо и не отражает всю красоту и изящество покроя изделия, в то время абсолютно не оправдывающего своего функционального назначения.
Это волшебное одеяние из голубого серебристо-сверкающего нейлона было узким, длинным до пола и отделано голубыми перьями. Я была в таком восторге от комплекта, что носить его казалось немыслимым. Я часто мерила его, он мне очень шел, демонстрировала подругам, вызывая разъедающую зависть, и надевала его только в самые важные жизненные моменты, чтобы запасть в сердце мужчины навсегда в этом великолепии.
Надо сказать, что таких жизненных моментов в моей счастливой жизни было немало. Я пронесла этот пеньюар через нескольких мужей, и не только. И, как ни странно, реакция на эту неземную красоту у мужчин была неодинаковой.
Мой первый молодой муж ушел из жизни очень рано, после автокатастрофы, и после шока вдовства в тридцать пять лет я не помню его реакцию на белье, хотя, наверное, наш студенческий брак с семнадцатилетним стажем не претерпел изменений с появлением этого гиперсексуального наряда, не привнесшего новизны в привычной суете ни в мою, ни в его жизнь.
Надо сказать, что я доставала это голубое сокровище из заветного целлофанового пакета крайне редко, только тогда, когда ощущала большой подъем духа. При муже было много забот по дому и с ребенком. Кроме того, он был очень ревнив. Помню, как на день рождения подарила ему электробритву, после чего он месяц терзал меня подозрениями и вопросами, где я взяла деньги. После этого я всю совместную жизнь дарила ему расчески и тому подобное. Так что кокетство в голубом могло кончиться большим скандалом.
К тому же идти спать я могла — да и старалась — попозже, чтобы, вытянув уставшее тело, не разбудить мужа, требующего подтверждения своих хозяйских прав еженощно. Голубой пеньюар мог спровоцировать нежелаемую активность. Как потом, десятилетия спустя, я жалела об этом…
После того как овдовела, подъемы духа периодически возникали, но не очень часто. А мой ритм новых всплесков серьезных привязанностей предусматривал три года.
Козырной пеньюар был непременным участником всех
