Мазарини - Пьер Губер

В 1522 году королевство, уже тогда нуждавшееся в деньгах, решило провести заем среди подданных. Не пользуясь финансовым доверием, оно задумало сделать гарантом первого займа Парижскую ратушу (короткое время гарантом была Тулузская ратуша): первая процентная ставка составляла «денье 12» (100:12 = 8,33%), общая сумма не превышала 2,5 миллионов. Дело пошло так хорошо (для короля и, конечно, для рантье), что дети и внуки Франциска I выпустили более 70 заемных эмиссий (с процентной ставкой, имевшей тенденцию к снижению: от 8 до 5%). Ришелье так усердствовал, что после его смерти годовые проценты к выплате составили почти двадцать миллионов. Очень скоро государство решило платить позлее назначенного срока, нерегулярно, другими бумагами — обесцененными, или совсем не платить. Чиновники осмелились даже предложить рантье платить им ценными бумагами, так сказать, будущего, то есть тем, чего в реальности не существовало. Впрочем, чаще всего выплаты просто задерживались: в 1637 году задержка составила в среднем 12 месяцев, а в 1647 — три-четыре месяца, в зависимости от категории ценных бумаг. Если государство случайно выплачивало некоторые ренты, это всегда сопровождалось уменьшением капитала, попавшего когда-то в его казну.

Такая практика — конечно, достойная осуждения, но не оригинальная — была нехороша в основном тем, что Париж был главным рантье государства (чем-то вроде доверчивого человека, пользовавшегося некоторыми преимуществами за счет сделок с недвижимостью, ибо ценная бумага стоила мешка экю). Выплаты — теоретически поквартальные — производились в ратуше, техника была сложной (в числе прочих сложностей назовем алфавитный порядок), выплаты осуществлялись кучкой продажных чиновников, не спешивших выполнять свои обязанности прожженных хитрецов. «Плательщики ренты» (Кольбер-старший был одним из таких не слишком честных чиновников) находились под надзором «контролеров ренты». Всем этим чиновникам, имея в виду их склонность к мошенничеству, на четверть понизили жалованье. Совершенно очевидно, что все правительственные хитрости уменьшали расходы государства, но не увеличивали доходов; главное, однако, заключается в том, что рантье время от времени проявляли недовольство, стекаясь к дверям «плательщиков ренты», к ратуше. Они протестовали, крича, жестикулируя, собирая вокруг толпу и угрожая. Иногда приходилось посылать гвардию, милицию и даже солдат, но с каждым разом делать это становилось все труднее. Рантье (подобно некоторым чиновникам финансового ведомства) решили объединиться в «союз», чтобы защищать свои права и доходы. Находчивый коадъютор Гонди, прирожденный подстрекатель, нашел даже способ «украсить» титулом «синдикарантье» своего секретаря и аколита Ги Жоли, умело подогревавшего страсти. В пестрой толпе можно было встретить слуг и водопроводчиков, важных буржуа и дворян, например Севинье, — славная пехота для будущих бунтов. Опоздания, невыплата денег и «смута» усилились к осени 1648 года, но это не наполнило королевскую казну. Слишком хитрый Партичелли, которому Мазарини как будто позволял делать все, что угодно, пытался наилучшим образом «ободрать» парижан.

Некий усердный «раскапыватель» старинных бумаг нашел эдикт 1548 года, по которому по военным соображениям (страх перед испанским нашествием, уже тогда) вокруг городских стен, в зоне шириной в 200 туаз[65] (около 400 метров), запрещалось строить, более того — предписывалось разрушать дома или взимать за строительство большой штраф. Как многие другие, этот эдикт был на время забыт, но в 1644 году государство спохватилось: были спешно посланы землемеры, которым надлежало измерить в «туазах» и обложить налогом приусадебные участки и построенные на них дома. Решение вызвало негодование, заинтересованные граждане громко кричали о несправедливости, кое-где постреливали, делегация бедняков, среди которых было много женщин, отправилась плакать и протестовать под стены парламента, который они считали своим защитником. Омер Талон, судья, в принципе достойный доверия, рассказывает, что бунт начался 4 июля 1644 года, не было никакого явного предводителя или организатора, но его, скорее всего, тайно поддерживали «Господа» (его коллеги из парламента). Очень скоро выяснилось, что они часто оказывались собственниками тех зданий, где был произведен обмер земель… Чтобы избежать неприятностей, Партичелли временно отказался от обмеров (позже к ним вернулись), но тогда же, в августе 1644 года, придумал другой проект, одновременно более простой, но и более хитрый и более эффективный: взимать «налог с зажиточных».

Предполагалось облагать данью самых богатых и знатных жителей столицы и собрать около 15 миллионов — невероятная цифра, равнявшаяся более чем 120 тоннам чистого серебра. Объявление об этом налоге вызвало новое возмущение (но не у бедных): зажиточные граждане предлагали брать его только с «мерзких финансистов», в крайнем случае — с крупных торговцев (намек на парламентариев). В самый разгар споров богачей королева предложила созвать заседание парламента с присутствием короля, на что парламентарии никак не соглашались из-за несовершеннолетия монарха. Они допускали, что кого-то — не их — обложат налогом, например бывших торговцев, поскольку финансисты доказали свою нужность всем. После секретных переговоров и нескольких приступов гнева (королева была особенно взбешена сопротивлением простолюдинов, которых она не выносила), Мазарини и Партичелли отозвали «эдикт о зажиточных».

Тем не менее они попытались вернуться к обмерам, что вызвало ответную ярость бедняков и недовольство парламентариев. А молодые и дерзкие советники Следственной Палаты осмелились созвать 24 марта 1645 года заседание — почти что сбор оппозиции, — куда попытались привлечь самых видных своих коллег. Но те, ведомые первым президентом Моле, поддержали королеву. Королева отреагировала мгновенно, отправив в ссылку одного из зачинщиков — Гейяна (впрочем, его быстро помиловали) и посадив в тюрьму президента Барийона: к несчастью, последний умер в темнице, что произвело дурное впечатление. В конце концов обмеры окончательно отменили. Требовалось найти что-нибудь иное…

Налоговая изобретательность имела пределы, впрочем, как и формы сопротивления, так что в результате сошлись на некоторых обмерах и нескольких налогах с зажиточных. Парламент согласился — ведь на него налоги не распространялись. А вот торговцы, платившие налоги, яростно протестовали, особенно усилилось возмущение после заседания парламента, на котором присутствовали король и королева (оно состоялось в 1645 году), где законодатели послушно одобрили налоговые эдикты, в том числе налог на ремесла. Сопротивление усилилось год спустя — теперь возмущались не только торговцы, — когда разразилось «дело о тарифе».

Речь шла о праве на ввоз (городской ввозной пошлине), которое оплачивалось у городских ворот: платить следовало за продукты и товары, мясо, ткани, фрукты, конечно, за вино и зерно, поглощавшиеся в огромных количествах. Сколько же было протестов! К воплям торговцев и потребителей, в том числе бедняков, добавились протесты судей верховных судов, парламента, высшего податного суда, Счетной Палаты, Большого Совета: у всех имелись сады, виноградники, богатые фермы и прекрасные поместья, приносившие хороший доход. Протесты начались задолго до того, как эдикт о тарифе был разослан для рассмотрения в судах. Ссоры, крики и переговоры длились два года. В конце концов был принят более мягкий вариант, щадивший многих «господ», но отнюдь не простых буржуа.

Промедления и более чем скромные доходы вынудили Партичелли, возобновив под сурдинку дело об обмерах, вернуться к старым, давно испытанным рецептам Ришелье: например, к свободным феодам. Речь шла о том, чтобы заставить платить за права простолюдинов Парижа, чьи дома были построены на «дворянских» землях. Среди налогоплательщиков, о которых шла речь, были добропорядочные буржуа, чиновники и даже парламентарии (что объясняет энергичный характер протестов).

Еще более серьезным было дело о королевском «откупе». Париж зависел более чем от двадцати сеньоров; большинство принадлежали к Церкви, самым богатым был король. Правительство как бы внезапно «прозрело», вспомнив, что владельцы домов, построенных на королевской земле, якобы очень давно не «приводили в порядок» документы на право пользования землей, принадлежавшей сеньору, то есть королю. Всем было предложено заплатить долг и освободиться от арендной платы навсегда, выплатив большой налог, Эдикт прошел в 1645 году незамеченным, в него попросту не поверили. Но в 1647 году воссозданная «палата домена» возобновила работу и сразу занялась оценкой домов и налогообложением. Последовали протесты парламентариев и других членов высших судов, но еще сильнее сопротивлялись крупные владельцы городских домов — богатейшие торговцы, в том числе торговцы Шести Корпораций (самые уважаемые). Повсюду на улице Сен-Дени, самой богатой торговой артерии Парижа, затевались ссоры и драки, сына Партичелли (президента в парламенте!) избили, били в набат, появились ружья, правда, стреляли пока только в воздух. Непорядки длились два или три дня, потом вызвали милицию и гвардейцев короля, и все успокоилось. Волнения, случившиеся зимой (их вряд ли можно назвать парламентскими), охватили самые оживленные кварталы столицы. И все-таки то была только прелюдия.