Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

Репутация и имя у Раковского были громкие, и низкопоклонничество перед ним (и даже перед его секретарем, товарищем Миррой) было громадное. Но, насколько я могу судить, в коммунистической партии его не считали вождем или даже лидером группы. Он был, бесспорно, талантливый и ловкий исполнитель московских предписаний, по-видимому, не имевший сам никакого политического багажа. Раковский слыл умеренным, но это не мешало ему издавать декреты, объявлявшие форменную войну украинской деревне, не мешало прокламировать «красный террор». Думаю, что его репутация и сравнительно благожелательное отношение к нему несоветских кругов основывалось исключительно на его внешнем европеизме и на том, что он составлял оппозицию таким ошалелым элементам, как Георгий Пятаков. Однако, эта оппозиция, как и вся линия поведения Раковского, была основана исключительно на улавливании московских директив. Карьеризм и беспринципность Раковского были и морально­-отвратительнее, и политически-опаснее, нежели прямолинейная пугачевщина Пятакова. А европейский лоск, быть может, приятный в личном обращении, весьма мало гармонировал с внутренними качествами его ума и сердца. Что может быть ужаснее палача в смокинге и в белых перчатках? Раковский же моментально становился палачом, как только это соответствовало видам Ленина.

Хорошо отзывались в Киеве о наркоме социального обеспечения (фамилии его не могу припомнить). Это был убежденный и бескорыстный коммунист, весьма благожелательно относившийся к своим сотрудникам из интеллигенции. Ему удалось сосредоточить в своем комиссариате весьма видный состав работников. Юрисконсультом комиссариата был Ю.И.Лещ, заведующим одним из отделов — В.К.Калачевский. Наркомсобес слыл «нейтральным», «аполитичным» — поэтому в него охотно шла интеллигенция. Однако, поступившие в Собес интеллигенты жестоко разочаровались в нем, и многие из них пережили тяжелую душевную драму. В действительности, работа Собеса была далеко не такой аполитичной, как казалось извне. Не знаю, кого обеспечило это «Социальное обеспечение», — но уничтожило оно целый ряд полезнейших и важнейших, действительно аполитичных учреждений.

Одним из первых пал его жертвой Международный Красный Крест. За ним последовал через некоторое время «Всеукраинский комитет помощи пострадавшим от погромов». Этот комитет был организован еще во времена Директории, в самую эпоху погромов. Во главе его стоял сначала М.Н.Крейнин[120], а затем продолжительное время — М.Л.Гольдштейн[121]. Я принимал участие в Юридической комиссии комитета, председателем которой состоял маститый Я.Л.Тейтель[122]. Комитет работал и при большевиках. М.Л.Гольдштейн употреблял все свои адвокатские таланты, чтобы защитить его или, по крайней мере, затянуть процесс его уничтожения. Но существование общественно-филантропического комитета противоречило духу времени, а дух времени был тогда очень силен. Он и смёл погромный комитет со своего пути, заменив его какой-то подкомиссией при подотделе Собеса, главная задача которой состояла в надзоре за тем, чтобы восстанавливались только пострадавшие от погромов трудовые хозяйства, и чтобы ни одна копейка денег, собранных среди буржуев, не попала в руки вдовы или сирот убитого погромщиками буржуя.

В Погромном комитете, в предвидении его неминуемой гибели, все бумаги составлялись в двух экземплярах. Второй экземпляр сохранился у президиума Комитета после официальной передачи дел Собесу. Он явится ценным источником для истории этой мрачной полосы из жизни украинского еврейства.

* * *

В первые же дни прихода большевиков у нас была организована «Чрезвычайная комиссия», и первым же председателем был некто Сорин[123]. При нем этот «аппарат» только налаживался — реквизировалась мебель, набирался штаб шпиков и других сотрудников, оборудовались необходимые помещения. Сорин был человек недисциплинированный и не подчинялся распоряжениям и декретам. Говорили, что он брал взятки. В конце концов, его убрали, причем в поднятой против него кампании большую роль играл, — к чести его будь сказано, — Звонштейн. На смену Сорину в киевскую Губчека был назначен некто Дегтяренко, но к этому времени губернская чрезвычайка потеряла всякое значение, так как, вместе с центральным правительством, переехала из Харькова в Киев Чрезвычайка Всеукраинская.

Эта последняя (Вучека, как ее называли) разместилась в лучшем особняке в Липках, в котором во время войны жил Великий князь Александр Михайлович, а при немцах — фельдмаршал Эйхгорн. Ее председателем еще в Харькове был назначен знаменитый Лацис[124]. Это имя весьма много говорит уху киевлянина….

Лацис не был взяточником, он не был атаманом разбойничьей шайки; он не был одураченным идеалистом. Он был настоящий организатор и глава своего специфического ведомства. При нем чрезвычайка разрослась и обогатилась целым рядом вспомогательных учреждений — особым корпусом войск, клубом, кинематографом, больницей. Он редактировал и специальный печатный орган Чека, который назывался «Красный меч» и имел подзаголовок: «Орган Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии». Впоследствии, на досуге, Лацис издал целую книжку о деятельности чрезвычайки, — кажется, под названием «Два года борьбы на внутреннем фронте». В этой книжке со статистическими данными и даже диаграммами изображается вся деятельность чрезвычайки, число расстрелов, распределение их по годам и месяцам, по полу, возрасту и сословию жертв… В своих писаниях Лацис всецело опирался на марксистские представления о государстве, как орудии классового господства. Из этой доктрины он делал внешне последовательные выводы, сводившиеся к теоретическому оправданию всякого насилия, и так, с феноменальным цинизмом, выступал публицистом, теоретиком, а иногда и фельетонистом заплечного мастерства.

Вучека, руководимая министерской головой Лациса, развила в Киеве летом 1919 года весьма напряженную деятельность. Был декретирован красный террор, и это давало возможность расстреливать всех и каждого, без указания какой-либо индивидуальной вины. В публикуемых в газетах «сводках» обычно после имени расстрелянного, в скобках, приводилась причина расстрела: бандитизм, контрреволюционность, преступление по должности, спекуляция и т.п. Но после декрета о красном терроре нередко, вместо определенного мотива, значились слова: «расстрелян в порядке красного террора».

Первыми жертвами красного террора были 68 киевлян, значившихся в обнаруженном у кого-то списке членов клуба националистов. Среди них были почтенные судебные деятели, как товарищ председателя окружного суда Н.Н.Раич: профессора университета, как Армашевский и Флоринский, адвокаты, как Минников и Приступа, гласные Городской Думы, как Коноплин и Моссаковский. Большинство казнённых были глубокими стариками (и Раичу, и Армашевскому, и Моссаковскому, и директору Общества Взаимного Кредита Цытовичу, и владелице мастерской надгробных памятников вдове Де-Векки было за 70 лет). Некоторые из них были активными правыми деятелями (Коноплин, Мининков, Армашевский), но большинство было политически бесцветно и состояло в клубе националистов только потому, что того требовало их служебное положение и господствовавшие в этих кругах правила приличия и тона. Гнетущее впечатление производило убийство Раича — популярнейшего старожила киевского суда, строгого и по-генеральски резкого председателя, но умного и независимого судьи. Трагикомедией было политическое мученичество присяжного поверенного Приступы — адвоката по крестьянским делам, забитого и заваленного мелкой практикой, не вылезавшего из своего старенького фрака, в котором