Горацио (Письма О Д Исаева) - Борис Фальков

Ему мешал живот.

***

Что скажешь, Катюша, как тебе беллетристика из-под моего собственного пера? Мне кажется, вышел оттуда подлинный портрет интеллигента, и даже ещё более ценная штука - честный автопортрет. Добавлю в самом общем смысле: наконец-то. Вот как далеко завели меня переводы заграничных романов, вот какой силы эта графоманская инерция, я сам стал писать "прозою"! Но, согласись, моя проза отличается от заграничной, она сделана по-нашенски, с кисточкой. И форма эпизода ловко подогнана без стыков, заподлицо, лихо закруглена, хоть сначала начинай то же самое по-новой.

Признаюсь, поначалу я сел за простое письмо к тебе. Решил сделать тебе кое-какие признания, на этот раз - не от первого, а от третьего лица. Ибо это первое заливала краска смущения. Разговор касался вещей уж очень интимных, не как обычно. А что это за третье лицо, неужели какой-нибудь мышиный хряк, из тех, кто бегает там вокруг тебя, устраивая себе карьеру с заспанными от пьянства глазами? Или кто-нибудь из пристрастных к чему-нибудь, им всё равно к чему, не имеющих профессий, но зато профессиональных интеллигентов с заспанными же мозгами? Можешь оба раза поменять букву "П" в слове "заспанный" на "Р". Что ж, мне, корыстному животному-однодневке, положиться на таких же безнадёжно мелочных и ускоренно смертных?.. Э, нет. Нет смысла привлекать таких в третьи лица, если уж я решил не привлекать к такому ответственному делу самого себя в роли первого... То есть, нет смысла привлекать таких в наблюдатели и рассказчики, а к ответственности за зло в мире - напротив: надо бы привлечь. Ну, я и нашёл лицо, не бегающее, не мышиное, непьющее, неусыпное, справедливое и бессмертное, вечное. Не стану поминать имени его всуе, полагаю, и так понятно: о ком речь.

Также понятно, что на площадке перед домом, ожидая героя моего романа и нашего времени, стояли не аисты, хотя и такие тут есть, а твой бывший муженёк, художник В., так сказать, Бурлюк с твоим же чадом, обнявшись. Кстати, почему он на меня дуется, не разгласила ли ты наши с тобой отношения? Впрочем, могут быть и другие причины, пока мне не до конца ясные... Но я разберусь. Между прочим, он и ждал меня на холме у дома с надутой харей, уже, в первый же день! Когда я поднялся по тропочке... Вот зараза! Мне уже трудно писать от первого лица, от лица смертного, вот так штука! Вот так инфекция: привычка романничать... Пожалуй, я после этого серьёзную работу не смогу вести, надо бросать забавы. Но всё же - вот тебе, перед тем, как художественные пируэты навсегда будут оставлены, наша встреча глазами прежнего бессмертного наблюдателя, снова не назову имени этого джентльмена, глазами вечности:

без сострадания смотреть сверху на то, как я... как он карабкается по склону, было невозможно. Чрезмерно отросшие волосы болтались занавесочкой перед его лицом, путаясь в бородке. На затылке они разделились пробором, открылась выпуклая холка. С высоты, опять не будем поминать имён всуе, пусть будет - с высоты птичьего полёта, да и с площадки перед домом он гляделся странным четвероногим, точней, четвероруким животным. Существом, ищущим в траве то ли пищу, то ли наоборот - утраченные иллюзии. Ну да, почему б и нет? Иллюзии, иллюзии и есть его хлеб. Наверху не было сомнений: он оплачивал свои поиски ужасными физическими страданиями.

Ну, и пусть платит, решил на своём верху, теперь назовём его - Бурлюк. Все мы платим, а он что - особенный? Почему бы и ему, наконец, не заплатить сполна тем, что ему дороже всего: удобствами существования? Это вовсе не жестоко, а справедливо, ведь он платит за то, что и хотел получить, и получил таки. Он платит за себя, а за это можно уплатить всем, что имеешь. В этом деле стыдно скупиться. А в портфеле у него, надо полагать, вся мадридская королевская библиотека. Отсюда и лишние, дополнительные страдания. И это тоже справедливо: по заслугам.

- А я теперь верю, что мы - приматы. И не самые, скорей всего, совершенные.

Чадо было жутко воспитано, но чего требовать от, в сущности, сироты?

- А ты это скажи ему в лицо, сынок, - посоветовал Бурлюк. - Только сразу, до того, как скажешь "здравствуйте, дядя Олег, с приездом".

- Мне его на "вы" называть? И - дядей? Разве он твой брат?

- И это спроси у него самого. По мне - хоть товарищем Исаевым его называй. Что, у тебя опять словесный понос, Демосфен?

- Я буду называть его вообще гражданином О. Д. Исаевым, а за обедом Одиссеем... Лаэртовичем, - припискнул мальчишка, пустив петуха на "Э".

- Остановись, - шлёпнул его по плечу Бурлюк. - Он наш старый друг. Хорошо говорить о друзьях гадости, да ещё за глаза?

- Он ещё и наш хозяин, - съехидничал мальчишка. - Вернулся на свою Итаку, где ещё никогда не бывал. И теперь устроит порядок: побоище. А о хозяевах все говорят за глаза плохо. А в глаза - хорошо.

- Я отберу у тебя эту книжку, - пригрозил Бурлюк. - Что за дурацкое свойство, принимать книжки так всерьёз? Надо же и своей черепушкой поваривать. Вот я заставлю тебя побольше ходить в окрестностях...

- Ну да, там много пищи для ума...

- Пойди, помой губы, умник! У тебя рожа чёрная от шелковицы. И заодно прочисть нос, козы торчат.

- Они засохли, - возразил мальчишка. - Вода их не возьмёт, я лучше так, посуху... А у тебя тоже под носом грязь.

- Сам засохни! - улыбнулся Бурлюк. - У меня не грязь, а благородные масляные краски.

- Ну, и какая разница? - коварно спросил мальчишка, благоразумно отодвигаясь на шаг в сторону, подальше от карающей длани, уже пришедшей в движение. Но нет, угрожающий жест имел совсем иной смысл.

- Это мысль, я подумаю, - рассеянно проговорил Бурлюк, подымая руку в знак приветствия прибывшему. Самое время было это сделать.

Они обнялись и по давно установившейся привычке трижды расцеловались.

- Проклятый портфель, - приговаривал Исаев после каждого поцелуя. Проклятый живот. Проклятый подъём.

- Проклятый холм и дом на нём тоже, - вставил мальчишка.

- Опять? - спросил Бурлюк. - Стремишься пообедать на собачьей подстилке, за дверью?

- Простим его, - сказал Исаев. - Щеник-то бурлюковской породы, суббурлюк.

- Меня зовут Юра, - поправил мальчишка.

- Вообще-то он парень ничего, - сказал Бурлюк.

- Верю.

Исаев дружески похлопал мальчишку по плечу. Тот в ответ беззлобно усмехнулся, но отодвинулся. Может быть, он расценил всё дружеское в этих хлопках как фамильярное. Мальчишка был настороже и явно держал дистанцию. И искал одобрения такому поведению со стороны отца. Именно так следовало интерпретировать косой взгляд, брошенный им в ту сторону.

- Двенадцать уже есть?

- Есть, - подтвердил мальчишка, - пробило.

- Крепкий орешек, - сказал Исаев. - Я буду называть тебя Юрий Владимирович, чтоб мне так жить!

- Будешь осматриваться, или как?

Бурлюк показал пальцами - что именно "как".

- Нет, только водички, холодненькой. Бог Бахус умер, слыхал? Так сказал Ницше, и я ему верю: мой собственный опыт таков же, - засмеялся Исаев. - Не говоря уже о государственной антиалкогольной политике. Наверное, на государственных верхах - тоже все ницшеанцы. Надо бы сообщить, куда следует... о государственном перевороте. Но я лояльный среднестатистический подданный. Так что тащи мне три кружечки воды, а после ещё один маленький стаканчик.

На подходе к веранде Исаев обернулся. С такой высоты равнина ещё больше походила на дно высохшей морской бухты. Но сам он теперь не стоял на этом дне, а парил над ним, подобно птице с длинными ногами и смещённым к животу центром тяжести. Из-за этого смещения парение смахивало на скольжение по склону вниз, с явным ускорением и такой его неумолимостью, будто бы он был обязан проделать весь этот несомненно запланированный путь и непременно в конце его грохнуться в реку. С такой высоты можно было бы снять прекрасный план равнины, и Исаев с жадностью пытался охватить взглядом все выкрутасы, выписываемые рекой, все её отростки-затоки, расположение рощиц и далёкого леса, хуторок сразу на той стороне реки и большое село в трёх километрах, тени, отбрасываемые холмами на луг, и окутывающую всё это фиолетовую дымку, и выползающий из болотца предвечерний туман. И сами падающие с небес на равнину сумерки.

- Вот этот хутор - и есть Здоймы, - сказал Бурлюк. - Они там все под этой фамилией: Здоймы.

- Наверное, не местное племя, - предположил Исаев. - Наверное, семья переселилась когда-то с Запада, да поселилась в сторонке, да размножилась... Верно?

- Не спрашивал, - отрезал Бурлюк.

Он был давно не брит и, на свежий глаз приезжего, так же давно не мыт. Пальцы Исаева механически нащупали рваную дырочку на том месте, где ещё недавно на рубашке была пуговица. Аналогии напрашивались сами. Исаев отрицательно качнул головой: нет, распускаться он не собирался.

- Нравится? - лениво спросил Бурлюк.

- Похоже на высохшее море.

- Это так и есть. Мы - на берегу древнего, так называемого "скифского моря". В этом не приходится сомневаться, достаточно побывать по ту сторону холмов.