Том 3. Драмы - Михаил Лермонтов

Челяев. Да, был.

Вышневский. Что играли?

Челяев. Общипанных разбойников Шиллера.[91] Мочалов ленился ужасно; жаль, что этот прекрасный актер не всегда в духе. Случиться могло б, что я бы его видел вчера в первый и последний раз: таким образом он теряет репутацию.[92]

Вышневский. И ты, верно, крепко боялся в театре…

Челяев. Боялся? Чего?

Вышневский. Как же? – ты был один с разбойниками!

Все. Браво! Браво! Фора! Тост!

Снегин (берет в сторону Заруцкого). Правда ли, что Арбенин сочиняет?

Заруцкий. Да… и довольно хорошо.

Снегин. То-то! Не можешь ли ты мне достать что-нибудь?

Заруцкий. Изволь… да кстати… у меня есть в кармане несколько мелких пиес.

Снегин. Ради бога покажи… пускай они пьют и дурачатся… а мы сядем там… и ты мне прочтешь.

Заруцкий (вынимает несколько листков из кармана, и они садятся в другой комнате у окна). Вот первая; это отрывок, фантазия… слушай хорошенько!.. Создатель! Как они шумят! Между прочим, я должен тебе сказать, что он страстно влюблен в Загорскину… слушай:

1 Моя душа, я помню, с детских лет[93]Чудесного искала; я любилВсе обольщенья света, но не свет,В котором я мгновеньями лишь жил,И те мгновенья были мук полны;И населял таинственные сныЯ этими мгновеньями, но сон,Как мир, не мог быть ими омрачен!

2 Как часто силой мысли в краткий часЯ жил века и жизнию иной,И о земле позабывал. Не раз,Встревоженный печальною мечтой,Я плакал. Но создания мои,Предметы мнимой злобы иль любви,Не походили на существ земных;О нет! Всё было ад иль небо в них!

3 Так! Для прекрасного могилы нет!Когда я буду прах, мои мечты,Хоть не поймет их, удивленный светБлагословит. И ты, мой ангел, тыСо мною не умрешь. Моя любовьТебя отдаст бессмертной жизни вновь,С моим названьем станут повторятьТвое… На что им мертвых разлучать?

Снегин. Он это писал в гениальную минуту! Другую…

Заруцкий. Это послание к Загорскиной:

К чему волшебною улыбкой[94]Будить забвенные мечты?Я буду весел, но – ошибкой:Причину – слишком знаешь ты.Мы не годимся друг для друга;Ты любишь шумный, хладный свет –Я сердцем сын пустынь и юга!Ты счастлива, а я – я – нет!Как небо утра молодое,Прекрасен взор небесный твой;В нем дышит чувство всем родное,А я на свете всем чужой!Моя душа боится сноваСвятую вспомнить старину;Ее надежды – бред больного.Им верить – значит верить сну.Мне одинокий путь назначен;Он проклят строгою судьбой;Как счастье без тебя – он мрачен.Прости! Прости же, ангел мой!..

Он чувствовал всё, что здесь сказано. Я его люблю за это.

(Сильный шум в другой комнате.)

Многие голоса. Господа! Мы (честь имеем объявить) пришли сюда и званы на похороны доброго смысла и стыда. За здравие дураков и <…>!

Рябинов. Тост! Еще тост! Господа! Коперник прав: земля вертится!

(Шум утихает.) (Потом опять бьют в ладони.)

Снегин. Оставь! Не слушай их! Читай далее…

Заруцкий. Погоди. (Вынимает еще бумагу.) Вот этот отрывок тем только замечателен, что он картина с природы; Арбенин описывает то, что с ним было, просто, но есть что-то особенное в духе этой пиесы. Она, в некотором смысле, подражание «The Dream»[95] Байронову. Всё это мне сказал сам Арбенин. (Читает.)

Я видел юношу: он был верхом[96]На серой, борзой лошади – и мчалсяВдоль берега крутого Клязьмы. ВечерПогас уж на багряном небосклоне,И месяц с облаками отражалсяВ волнах – и в них он был еще прекрасней!..Но юный всадник не страшился, видно,Ни ночи, ни росы холодной… жаркоПылали смуглые его ланиты,И черный взор искал чего-то всёВ туманном отдаленье. В беспорядкеМинувшее являлося ему –Грозящий призрак, темным предсказаньемПугающий доверчивую душу;Но верил он одной своей любвиИ для любви своей не знал преграды!

Он мчится. Звучный топот по полямРазносит ветер. Вот идет прохожий;Он путника остановил, и этотЕму дорогу молча указалИ удалился с видом удивленья.И всадник примечает огонек,Трепещущий на берегу другом;И проскакав тенистую дубраву,Он различил окно, окно и дом,Он ищет мост… но сломан старый мост,Река темна, и шумны, шумны воды.

Как воротиться, не прижав к устамПленительную руку, не слыхавВолшебный голос тот, хотя б укорПроизнесли ее уста? О нет!Он вздрогнул, натянул бразды, ударилКоня – и шумные плеснули водыИ с пеною раздвинулись они.Плывет могучий конь – и ближе, ближе…И вот уж он на берегу противномИ на гору летит… И на крыльцоВзбегает юноша, и входитВ старинные покои… нет ее!Он проникает в длинный коридор,Трепещет… нет нигде… ее сестраИдет к нему навстречу. О! Когда бЯ мог изобразить его страданье!Как мрамор бледный и безгласный, онСтоял: века ужасных мук равныТакой минуте. Долго он стоял…Вдруг стон тяжелый вырвался из груди,Как будто сердца лучшая струнаОборвалась… он вышел мрачно, твердо,Прыгнул в седло и поскакал стремглав,Как будто бы гналося вслед за нимРаскаянье… и долго он скакал,До самого рассвета, без дороги,Без всяких опасений – наконецОн был терпеть не в силах… и заплакал!Есть вредная роса, которой каплиНа листьях оставляют пятна, – такОтчаянья свинцовая слеза,Из сердца вырвавшись насильно, можетСкатиться, но очей не освежит.

К чему мне приписать виденье это?Ужели сон так близок может бытьК существенности хладной? Нет!Не может он оставить след в душе,И как ни силится воображенье,Его орудья пытки ничегоПротив того, что есть и что имеетВлияние на сердце и судьбу…

Мой сон переменился невзначай.Я видел комнату: в окно светилВесенний, теплый день; и у окнаСидела дева, нежная лицом,С глазами, полными огнем и жизнью.И рядом с ней сидел в молчанье мнеЗнакомый юноша, и оба, обаСтаралися довольными казаться,Однако же на их устах улыбка,Едва родившись, томно умирала.И юноша спокойней, мнилось, был,Затем что лучше он умел таитьИ побеждать страданье. Взоры девыБлуждали по листам открытой книги,Но буквы все сливалися под ними…И сердце сильно билось – без причины!И юноша смотрел не на нее, –Хотя она одна была царицейЕго воображенья и причинойВсех сладких и высоких дум его, –На голубое небо он смотрел,Следил сребристых облаков отрывкиИ, с сжатою душой, не смел вздохнуть,Не смел пошевелиться, чтобы этимНе прекратить молчанья: так боялсяОн услыхать ответ холодный илиНе получить ответа на моленья!..

Всё, что тут описано, было с Арбениным; для другого эти приключенья ничего бы не значили; но вещи делают впечатление на сердце, смотря по расположению сердца.

Снегин. Странный человек Арбенин!

(Оба уходят в другую комнату.)

Вышневский. Господа! Когда-то русские будут русскими?

Челяев. Когда они на сто лет подвинутся назад и будут просвещаться и образовываться снова-здорова.

Вышневский. Прекрасное средство! Если б тебе твой доктор только такие рецепты предписывал, то я бьюсь об заклад, что ты теперь не сидел бы за столом, а лежал бы на столе!

Заруцкий. А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира! Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! Ура! Господа! Здоровье пожара московского!