Письма. Дневники. Архив - Михаил Сабаников

Здесь настоящий кризис с фуражом. Интендантство доставляет ячмень для лошадей, но далеко в недостаточном количестве. Когда приходит вагон ячменя, его разбирают чуть ли не с боя. Нам удается получать по интендантским чекам, но не всё потребное количество. Восполнять недостаток зерна и доставать сено, не имеющееся у интендантства вовсе, приходится покупками в округе, что изо дня становится тяжелее. Мы не одни в таком положении. Генерал Хитрово, командующий 2-ой Кубанской дивизией казаков, имеет на своем иждивении до 4000 лошадей. Всё кругом давно съедено. Казаки собирают листья и мох для коней, режут соломенные крыши. Лошади глодают стволы деревьев, объедают друг у друга хвосты. В коликах от желудочных страданий, вызванных поглощением не перевариваемых предметов, ежедневно падает по нескольку лошадей. Генерал боится за судьбу всей дивизии и хлопочет о том, чтобы перевели её в тыл, где лошадям можно будет питаться.

С мясом тоже была беда, но теперь мы заправились благодаря энергии И. Т. Костенко, раздобывшего за 40 верст отсюда 56 коров. Этого хватает на нас, на раненых и на беженцев. Мы кормим ежедневно до 2000 беженцев, частью местных, частью проходящих здесь с поездами.

Кубанцы залюбили совсем нашу летучку, и хотя стали в резерв, не желают с ней расставаться. Конечно, мы можем сами уйти, но мы всегда стараемся приходить и уходить без трений, а в настоящем случае это сделать не легко. Генерал Тюлин был очень ревнив, а дивизионный врач Идельсон, очень дороживший нашей летучкой, его ревность еще подогревал сообщениями о том, что летучка может «изменить». Теперь, после Свенцянского прорыва, Тюлина уже нет, временно командует Хитрово, дядя Владимира Николаевича и Марии Николаевны. Он уже расположен к летучке в силу родственных отношений, помимо всяких других, и не хочет и думать о том, чтобы летучка могла оставить кубанцев. Егоров и Босс, предвидя, что из-за перехода в другое место выйдут неприятности, не решились передвигаться без меня, а когда я приехал, то меня стали торопить учинением «развода», который осложнился бы приездом Владимира Николаевича Хитрово, который не захотел бы, пожалуй, брать на себя первого шага разрывать с дядей. Итак, на меня выпала задача распутать узел и объявить всем, что наша летучка вступает не в церковный нерасторжимый, а лишь в гражданский – временный брак с обслуживаемыми ею частями. Но раньше чем уводить летучку, надо было выбрать место, куда её поставить.

На мой вопрос Крузенштерну – где самое больное место в X армии, (конечно, в отношении медицинском) он указал мне на левый фланг, упирающийся в Пинские болота. Чтобы выбрать место для летучки, я решил объехать указанное мне расположение 38-го и Осовецкого корпусов. По карте указаны здесь и болота, и мы с Боссом решили объехать эти места верхом. Вышла очень интересная поездка, потребовавшая с остановками для разговоров и осмотров 4 суток, за которые мы сделали 160 верст. Из Молодечно на Полочаны мы добрались в Дубину, где стоит сейчас летучка. Затем посетили Воложин, Чертовице, Рум, Вялу, Ивенец и вернулись уже более сокращенным путем из Ивенца на Вялу через Городок и Молодечно. Выехали вечером 13-го из Молодечно и вернулись в Молодечно вечером 17-го октября. Пришлось видеть много интересного. Босс много снимал своим аппаратом. Я не подумал захватить свой, о чем очень жалел дорогой. Между прочим, мы ночевали в имении графа Тышкевича. У него 16000 десятин. Много «фольварков», сдаваемых в аренду, и огромный лес. В середине леса он устроил себе «лесную дачу». Хорошая, со всеми удобствами века, дача построена в стиле швейцарских домиков, очень уютно и мило. Глухой лес кругом, не расчищенный и на вид совсем первобытный, дает иллюзию настоящей дачи. Хорошо выдумал граф, и обидно думать, как немцы оценят эту затею, если им доведется добраться сюда.

Сейчас граф, по-видимому, далек от этих мрачных мыслей, и его администрация больше озабочена тем, чтобы наши русские лазареты не воспользовались в полной мере удобствами «виллы». Чудаки, право, эти магнаты. Чего они думают и чего хотят. Будто под Вильно не попали в руки немцев владения того же графа! И вот, вместо великодушного поведения со стороны лица, к которому все присматриваются и который по своему положению занимает руководящее в округе значение – какая-то раздражающая скаредность и мелочность.

М. В. Сабашников (справа). 1915 г.

22 октября 1915

Вчера к нам в лазарет пришел в гости – посидеть и переменить свои грустные мысли – полковник какой-то ополченской части. Человек уже немолодой, помещик Смоленской губернии, он радовался, как сын растет и мужает. Единственный сын – он учился в столице, а отец одиноко сидел в имении, устраивая его и копя не для себя, а для любимого сына, лишая себя отрады жить с ним вместе, лишая себя, быть может, и еще многого другого, лишь бы сыну жизнь была потом легче. В отставке он получал сто слишком рублей и «на эти деньги ведь можно жить хорошо, и не нуждаясь» – прибавляет он сам. Война призвала в ряды армии сына и отца. «Не продать ли лесок, – спросил отец сына, – чтобы получше нарядиться, оставить деньги на хозяйство и расплатиться перед походом с долгами?» «Не продавай, папа, нужно будет, я и сам сумею продать», – отвечал сын. И началась для обоих военная жизнь. Для сына она скоро кончилась. Он был убит – надежда и опора отца. А отец служит через силу, делая в своем возрасте и при своей помещичьей полноте и тяжести, переходы по десятку верст в полдня, не слезая иногда в течение целого дня с лошади, не зная зачем и к чему стремиться. Простая и несложная душа, ему пусто, неприютно и одиноко всюду, он ищет людей, к которым привязывается с полслова, не от избытка сил, а от душевного голода. И сколько таких трагедий сейчас на Руси!

22 октября

Через час поеду с Панариным на моторе в Минск говорить о расположении отряда и искать сена. Говорят, в окрестностях Минска еще можно купить. Это чистая беда. Здесь ничего нельзя достать. Если интендантство не справится со своей задачей, мы окажемся в безвыходном положении. В округе всё съедено, и немудрено, что население с фронта уходит, т. к. через некоторое время ему есть будет нечего. Крестьянин, который питается собственным хлебом и не привык где-то покупать, скорее учитывает положение, чем рабочий или служащий, привыкший всё брать за деньги, и для которого была бы работа, и за ней уже деньги, и за деньги придет само собой всё, что нужно, без особых его забот. Крестьянин знает, что осенью у него в поле и на дворе должно быть всё, что нужно, чтобы просуществовать до другого урожая, и, когда этого нет, он понимает, что грозит голод. Он бросается наниматься и продавать, что можно продать, но когда оказывается, что наняться трудно, а получив плату, еще труднее превратить её в хлеб и корм для скота, он приходит в тревогу. Отсюда беженство стихийное, но вполне понятное, без всякого даже вмешательства войск и политики. Когда же начальство поощряет, то беженство, конечно, усиливается, но оно имеет свой собственный смысл, без всяких соображений стратегических или политических.