Некрополь - Владислав Ходасевич

От нижегородского цехового Алексея Пешкова, учившегося на медные деньги, до Максима Горького, писателя с мировой известностью, - огромное расстояние, которое говорит само за себя, как бы ни расценивать талант Горького. Казалось бы, сознание достигнутого, да еще в соединении с постоянной памятью о "биографии", должны были дурно повлиять на него. Этого не случилось. В отличие от очень многих, он не гонялся за славой и не томился заботой о ее поддержании; он не пугался критики, так же, как не испытывал радости от похвалы любого глупца или невежды; он не искал поводов удостовериться в своей известности, - может быть, потому, что она была настоящая, а не дутая; он не страдал чванством и не разыгрывал, как многие знаменитости, избалованного ребенка. Я не видал человека, который носил бы свою славу с большим умением и благородством, чем Горький.

Он был исключительно скромен - даже в тех случаях, когда был доволен самим собой. Эта скромность была неподдельная. Происходила она, главным образом, от благоговейного преклонения перед литературой, а кроме того - от неуверенности в себе. Раз навсегда усвоив довольно элементарные эстетические понятия ( примерно - 70-х, 80-х годов), в своих писаниях он резко отличал содержание от формы.

Содержание казалось ему хорошо защищенным, потому что опиралось на твердо усвоенные социальные воззрения. За то в области формы он себя чувствовал вооруженным слабо. Сравнивая себя с излюбленными и даже с нелюбимыми мастерами (например - с Достоевским, с Гоголем), он находил у них гибкость, сложность, изящество, утонченность, которыми сам не располагал, - и не раз в этом признавался. Я уже говорил, что свои рассказы случалось ему читать вслух сквозь слезы.

Но когда спадало это умиленное волнение, он требовал критики, выслушивал ее с благодарностью и обращал внимание только на упреки, пропуская похвалы мимо ушей. Не редко он защищался, спорил, но столь же часто уступал в споре, а уступив - непременно садился за переделки и исправления. Так, я его убедил кое-что переделать в "Рассказе о тараканах" и заново написать последнюю часть "Дела Артамоновых". Была, наконец, одна область, в которой он себя сознавал беспомощным - и страдал от этого самым настоящим образом.

- А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?

- Плохи, Алексей Максимович.

- Жалко. Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать хоть одно хорошее стихотворение.

Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами, потом вынужден достать платок и утереть их.

Меня всегда удивляла и почти волновала та необыкновенно человечная непоследовательность, с которою этот последовательный ненавистник правды вдруг становился правдолюбив, лишь только дело касалось его писаний. Тут он не только не хотел обольщений, но напротив - мужественно искал истины. Однажды он объявил, что Ю. И. Айхенвальд, который был еще жив, несправедливо бранит его новые рассказы, сводя политические и личные счеты.

Я ответил, что этого быть не может, потому что, во многом не сходясь с Айхенвальдом, знаю его, как критика в высшей степени беспристрастного. Это происходило в конце 1923 г., в Мариенбаде. В ту пору мы с Горьким сообща редактировали журнал "Беседа". Спор наш дошел до того, что я, чуть ли не на пари, предложил в ближайшей книжке напечатать два рассказа Горького - один под настоящим именем, другой под псевдонимом, - и посмотреть, что будет. Так и сделали. В 4-й книжке "Беседы" мы напечатали "Рассказ о герое" за подписью Горького и рядом другой рассказ, который назывался "Об одном романе", - под псевдонимом "Василий Сизов". Через несколько дней пришел номер берлинского "Руля", в котором Сизову досталось едва ли не больше, чем Горькому, - и Горький мне сказал с настоящею, с неподдельной радостью:

- Вы, очевидно, правы. Это, понимаете, очень приятно. То есть не то приятно, что он меня изругал, а то, что я, очевидно, в нем ошибался.

Почти год спустя, уже в Сорренто, с тем же рассказом вышел курьез. Приехавший из Москвы Андрей Соболь попросил дать ему для ознакомления все номера "Беседы" (в советскую Россию она не допускалась). Дня через три он принес книги обратно. Кончался ужин, все были еще за столом. Соболь стал излагать свои мнения. С похвалой говорил о разных вещах, напечатанных в "Беседе", в том числе о рассказах Горького, - и вдруг выпалил:

- А вот какого-то этого Сизова напрасно вы напечатали. Дрянь ужасная.

Не помню, что Горький ответил, и ответил ли что-нибудь, и не знаю, какое было у него лицо, потому что я стал смотреть в сторону. Перед сном я зачем-то зашел в комнату Горького. Он уже был в постели и сказал мне из-за ширмы:

- Вы не вздумайте Соболю объяснить, в чем дело, а то мы будем стыдиться друг друга как две голых монахини.

***

Перед тем, как послать в редакцию "Современных Записок" свои воспоминания о Валерии Брюсове, я прочел их Горькому. Когда я кончил читать, он сказал, помолчав немного:

- Жестоко вы написали, но - превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.

- Хорошо, Алексей Максимович.

- Не забудете?

- Не забуду.

Париж, 1936 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. В 1934 г., в Москве, в издательстве "Academia", вышла книжка избранных стихов Брюсова. В приложении даны "Материалы к биографии", составленные его вдовой, которая подтверждает, что в основу "Огненного Ангела" был положен действительный "эпизод".

2. С годами эти черты в нем усиливались и под конец приняли несколько карикатурный оттенок. Тут, по-видимому, проявилось его сходство с отцом. Срв. воспоминания проф. Н. И. Стороженко.

3. Покойный критик Ю. И. Айхенвальд, высланный из России в 1922г., писал мне впоследствии: "О Брюсове... И сам я меньше всего склонен его идеализировать. Он сделал мне не мало дурного и, когда сопричислился к сильным мира сего, некрасиво, т. е. экономически мстил мне за отрицательный отзыв о нем в одной из моих давнишних статей. Самая высылка моя - я это знаю наверное, из источника безукоризненного - произошла при его содействии". (Письмо от 5 августа 1926 .г.).

4. Тождеству действующих лиц и их ситуаций в романах Андрея Белого была мною посвящена статья "Аблеуховы - Летаевы - Коробкины". См. "Современные Записки", 1927, кн. 31-я.

5. О его жизни в Цоссене см. замечательные воспоминания Марины Цветаевой в "Современных Записках", 1934, кн. 55-я. В той же книге мною опубликованы три письма его.

6. О воспоминаниях Белого см. также мои статьи в газ. "Возрождение" от 28 июня и 5 июля 1934 г. и от 27 мая 1938 г.

7. 31 августа 1926 г. в Известиях ВЦИК было напечатано письмо С. Мицкевича, зам. председателя жилищной секций ЦЕКУБУ (т. е. центральной комиссии по улучшению быта ученых). "В практике жилищной секций ЦЕКУБУ, писал Мицкевич, - имеется уже несколько тяжелых случаев, когда волнения, страдания и мытарства, вызванные жилищными осложнениями, приводили к преждевременной смерти научных работников (доктор Тезяков, известный профессор - литератор Гершензон и др.)".

8. Сам Андрей Белый ("Начало века", стр. 448) передает эту сцену несколько иначе: "Во время чтения ему адреса молчал церемонный старик, став во фраке, закинувши мумиевидную голову, белый, как смерть; вдруг пленительно зуб показав (и отсутствие зуба), он руку потряс сердечно; и облобызал меня. За кулисами, сжав ему руку, едва не упал вместе с ним, потому что охнул он белугой: - "Ой, сделали больно, - и пальцы тряс, сморщась, - ну, можно ли эдаким способом пальцы сжимать?" И качая над носом моим своим пальцем, откинувшись, фалдами фрака тряся, он сурово меня распекал".

Должно заметить однако, что лицо, рассказавшее мне об этом эпизоде, находилось среди публики и могло видеть лишь то, что происходило именно на сцене, а не за кулисами.

9. Ее сестра, тоже переводчица и писательница, Александра Николаевна Чеботаревская, жила в Москве. В день похорон Гершензона (февраль 1925) было решено речей не произносить. Однако, какой-то коммунист, растолкал присутствовавших, подошел к могиле и стал говорить о том, что хотя Гершензон был "не наш", все же пролетариат чтит память этого пережитка буржуазной культуры.

Александра Николаевна не выдержала и тут же высказала все, что накипело у нее на душе. Когда разошлись с кладбища, она весь день не могла успокоиться. Вечером, после нервного припадка, она пошла на Большой Каменный мост, перекрестилась, осенила крестным знамением Москву на все четыре стороны и бросилась с моста в полынью. Прохожие ее вытащили, но час спустя она скончалась в приемном покое от разрыва сердца. Рассказываю со слов советского писателя, который тогда был в Москве, а затем на время приезжал в Париж. Андрей Белый ("Начало века", стр. 447) пишет, что обе сестры покончили с собой "на почве, психического заболевания".