Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сьон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мари-Софи натянула на лицо холодную улыбку: они, видимо, считали ее идиоткой. Ну что ж, раз так – хорошо, она тоже может прикинуться глупышкой:
– То есть он может изменить ход мировой истории бряцанием на своем ночном горшке?
Двое, однако, ничего безумного в ее словах не усмотрели и с серьезными минами ответили:
– Возможно, это странное музицирование и есть ключ к миру во всем мире – в таком деле стоит все перепробовать.
– Тогда мне нужно не забыть упаковать с ним в дорогу его музыкальный инструмент…
Они кивнули в знак согласия и удалились.
* * *
17.13. Бедолага протягивает руку и кладет ее на спину девушке, сидящей на краю его постели.
Он слышал ее разговор с теми двоими, она на его стороне – это хорошо. Девушка была забавной, она и подала ему идею подурачиться с горшком, когда эта женщина начала изводить его расспросами о предполагаемой любовной связи между ним и девушкой.
Вот девушка повернулась к нему, но, кажется, она его не видит. Кого же тогда она видит?
Мари-Софи внимательно всматривается в лицо бедолаги. Он смотрит на нее? Куда направляется его рука на ее спине? Возможно, он не так беспомощен, как она думает? В его чертах мелькает лицо Карла. Девушка отталкивает его руку от своей талии и выпаливает:
– И ты тоже!
Бедолага морщит лоб: он тоже? Почему она кричит на него? Куда девалась забавная девчонка, которая была здесь утром?
Мари-Софи вскакивает с кровати и забивается как можно дальше в угол у дверей, вдавливает и вдавливает в него лицо, пока кончик носа не касается точки, где стены сходятся. О, Боже, как бы ей хотелось, чтобы они разошлись, развернулись, и она оказалась бы на углу, могла свернуть за него и уйти далеко-далеко! Но здесь, в темноте угла, притаились Карл с герром Маусом, они тянут к ней руки и бормочут: «Нет, это не обычная крысиная возня в Gasthof Vrieslander». Тыльной стороной ладони видение шлепает Мари-Софи по щеке, и девушку отбрасывает назад, в пасторскую каморку.
Странный плач разрывает грудь бедолаги, он шарит руками в поисках девушки, хватается за краешек ее платья. Сострадание – он так давно не плакал ни о ком, кроме себя самого, но теперь ему хотелось плакать об этой девушке и обо всех тех, кто, как и он, был лишен сострадания в рабстве.
– Оставь меня в покое! – М ари-Софи выдергивает подол платья из его руки.
Куда ей уйти? Некуда! Где те, что любят ее? Их нет нигде!
Бедолага видит, как девушка, выключив свет, садится у туалетного столика. Она разглядывает себя в зеркале:
– Такова ты и есть: мрак во мраке…
18.06. Бедолага приподнимается на постели, прокашливается и зовет девушку:
– Подойди…
Она не откликается. Он тяжко вздыхает: девушка отказывает себе в сострадании, отказывает ему в сострадании к ней…
18.57. Мари-Софи прислушивается, как ворочается бедолага: cначала, когда она только выключила свет, он шарил в темноте, искал ее, а сейчас заснул. Она попеременно то мучится позывами к рвоте, то сотрясается в рыданиях.
19.43. Бедолага приоткрывает глаза: девушка все еще сидит у зеркала. В пасторском тайнике становится все жарче, и он понимает, что приближается момент, когда он сможет поплакать вместе с ней.
21.38. Мари-Софи вскакивает со стула. Жара в каморке становится невыносимой. Девушка срывает с себя кофту:
– Они что там, на кухне, с ума посходили? Решили сжечь сразу весь уголь? Они хотят меня прикончить! Сжечь, как шлюху…
Бедолага видит, как девушка настежь распахивает дверь каморки и раскачивает ее взад-вперед, чтобы охладиться, но вместо этого кажется, будто она раздувает угли. Температура внутри маленького пространства все повышается, и девушка начинает задыхаться:
– О, Боже, здесь как в печи, я уже вспотела почище стеклодува…
Она исчезает из каморки. Бедолага слышит какой-то стук и чертыхание, девушка возвращается в каморку, рыча, как лев в клетке:
– И что ты думаешь? Этот паразит хозяин приказал заколотить окно гвоздями! Я издохну здесь! Я умираю!
Мари-Софи расстегивает пуговицу на вороте платья, отирает с шеи пот. Обои на стенах потрескивают, шипит, вскипая, мебельный лак.
Она бросает взгляд на бедолагу:
– Ты, наверное, уже сварился под этими одеялами!
– Да!
Бедолага отвечает девушке в полный голос, но у нее нет времени удивиться – она полыхает. Мари-Софи сдергивает с него горячее одеяло:
– Вот так будет легче…
Девушка замолкает на полуфразе, ее нетерпимость улетучивается при виде этого человека:
бедолага нелеп, как романская статуя Христа без креста и в подгузнике вместо набедренной повязки. Она идет к двери каморки и, взявшись за раскаленную ручку, закрывает ее:
– Меня изнасиловали…
В уголке ее глаза набухает слеза, она подносит палец к веку. Из-под ногтя вылетает искра, и каморка вспыхивает ярким пламенем».
16
Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы.
Зародыш мой видели очи Твои…
Псалом 138:15–16.
«Мари-Софи восстает из образовавшегося у дверей холмика пепла. Жар в пасторской каморке спал, но в воздухе все еще витает дым от ее сожженного тела. Девушка открывает ложное окошко, и дымную завесу вытягивает в прохладную парижскую ночь на картине: на дальнем берегу Сены стоит молодой человек, он прислонился к фонарному столбу и пытается прикурить сигарету. Это – Карл. Мари-Софи отскребает ему лицо – соскабливает краску ногтем указательного пальца, пока не остается ничего, кроме коричневого холста.
* * *
Часы внизу в вестибюле пробили одиннадцать, из столового зала донесся гул веселья: хозяин вернулся домой и пировал со своими собутыльниками, а те мужественным хором распевали ему благодарности за выпивку.
Мари-Софи расхаживала по пасторскому тайнику, заломив руки:
– Что же мне делать?
Раздетый бедолага храпел, укрытый слоем пепла. Присев на кровать возле него, она стряхнула пепел с его лица и рук.
– Теперь я чиста, гореть с тобой было так хорошо… Но они
