Чайка - Николай Бирюков

— О-о-о… О-о-о!..

На крыльце школы стояли офицеры, и среди них на верхней ступеньке — фон Ридлер. Похрустывая пальцами, он молча вглядывался в лица арестованных, и так пристально, точно хотел запомнить их на всю жизнь.

Когда закончили рыть могилу, тетю Нюшу оттиснули к колодцу, возле которого стоял грузовой автомобиль с телами Карла Зюсмильха и еще трех офицеров. Она со страхом смотрела то на сынишку, то на Макса фон Ридлера. От соседей слышала, что этот немец был теперь главным начальником и занимал катин кабинет. Что же он хочет делать с ее сыном? Чем провинился Ванюшка?

Перед крыльцом и еще в трех местах на улице висели микрофоны — это для того, чтобы весь район знал, что происходит этой ночью в Покатной.

Взглянув на часы, Ридлер снял шляпу. Вслед за ним обнажили головы офицеры. Солдаты положили каски к ногам. Покатнинцы не пошевельнулись.

— Шапки долой! — зло прокричал Ридлер.

Два старика и худощавый парнишка шапок не сняли. Солдаты схватили их и швырнули в толпу арестованных.

— На колени! — еще резче приказал Ридлер, Приказание относилось к одним русским.

Немцы запели гимн. Орудия танков грохнули разом (это их отзвук долетел в лес до партизан, как отдаленный раскат грома). По приказу лейтенанта Августа Зюсмильха — долговязого рыжего, со шрамом под глазом — трупы стали опускать в могилу. Салютные залпы следовали после каждого опущенного в могилу мертвого немца, но стреляли танки не холостыми снарядами и не в воздух, а по домам. Когда опускали последний труп, огнем охватило больше десятка дворов.

Ридлер сошел со ступенек и бросил в могилу ком земли. Все немцы, за исключением конвоя, последовали его примеру. Держа шляпу в руке, он снова поднялся на крыльцо и ждал, когда засыплют могилу.

Люди, поставленные на колени, угрюмо смотрели в землю.

Отгремел последний залп, замер вдали гул от него, и Ридлер надел шляпу.

— Вы! — как плеткой, стегнул по толпе его голос. Помолчав, он указал на выросший холм. — Пролита немецкая кровь… Я знаю, вам хочется спросить: в чем ваша вина? Хорошо, я скажу это. Вы не предупредили немецкие власти о налете партизан — раз, вы не помогали нам задержать их — два… Поэтому я рассматриваю вас как сообщников. Мы можем от села и жителей оставить один пепел. Но мы не жестоки, и я придумал урок справедливый и гуманный.

Не глядя на арестованных, он ткнул в их сторону пальцем.

— Вина на всех, поэтому ответ с каждого дома равный. Прошу смотреть и запомнить: так есть и так будет всегда!

Он кивнул Августу Зюсмильху, и тот крикнул арестованным:

— Встать!

Солдаты наклонили штыки.

Мертвую тишину нарушил женский вскрик, кто-то зарыдал…

— Es lebe Deutschland! — медленно выговорил Ридлер, и солдаты, точно в опьянении, заорали:

— Es lebe Deutschland!

Ридлер махнул рукой:

— Vor!

И арестованных штыками погнали прямо на танк, неподвижный и черный. В первом ряду шли Ванюшка и Груша с ребенком на руках.

Тетя Нюша рванулась сквозь цепь солдат, но ее отшвырнули.

— Куда вы его? Мальчонку моего куда?

Она еще не могла осмыслить значения всего происходящего, но многие уже поняли: крики ужаса, истерические рыдания заполнили улицу.

Ридлер закурил, глубоко затянулся дымом.

— Господи! Ой, господи! — Тетя Нюша заметалась: только сейчас, когда от ее сына до танка осталось не больше пяти шагов и этот танк, взревев, с грохотом и лязганьем двинулся на беззащитную толпу, она тоже поняла все.

Часть обреченных на казнь кинулась было в сторону, но немцы встретили их в штыки.

Танк надвигался прямо на Грушу. Судорожно прижимая к груди ребенка, она попятилась вместе со всей толпой. Но в эту минуту по знаку Ридлера двинулся второй танк. Под натиском задних рядов люди шарахнулись обратно. Ребенок выпал из рук Груши. Сама она качнулась и, дико закричав, свалилась под гусеницы.

— Мамка! Ой, мамка! — кричал Ванюшка.

Тетя Нюша опять рванулась к нему, но в глазах ее потемнело, что-то холодное жестко сдавило сердце, ноги подкосились, и она рухнула, ударившись головой о стенку колодца.

Ридлер курил. Взгляд его на мгновение задержался на лице Фрола Кузьмича с расширившимися, обезумевшими глазами и перекинулся на бледного Августа Зюсмильха, который с револьвером в руке поднимался на крыльцо.

— Понимаете, Зюсмильх, они, эти свиньи, задумали лишить меня транспорта… Меня!

Он презрительно рассмеялся, и лицо его, освещенное пламенем горящих домов, перекосилось от злобы.

— На себе повезут! Рысью!

Глава десятая

Маруся шла быстро, не подозревая слежки. Только один раз насторожили ее звуки захрустевших сучьев, но они больше не повторились, и она пошла дальше еще быстрее, не останавливаясь и не оглядываясь вплоть до Глашкиной поляны.

Прильнув к стволу сосны, Степка увидел, как она шарила под пеньком, и — обрадовался: «Тайник!»

Он всю дорогу размышлял, по какой такой «личной надобности» потребовались отцу партизаны? И решил: «Немцы заставили».

«Видать, крепко в работу взяли, — оттого и вышел от них как пьяный и лицом не свой», — думал он, не сводя глаз с Маруси, читавшей при свете спички какую-то записку. Его томило желание самому пошарить под пеньком, но учительница не уходила. Было ясно: кого-то ждала.

Шагах в двадцати от него лежала на земле вырванная с корнем сосна. Степка пробрался к ней и прилег. Шумел ветер, и на черную землю ложились еще более черные тени от качающихся ветвей. Близко что-то хрустнуло: может быть, кто шел, может быть, ветром обломило сучок. Степка ощутил в груди неприятный холодок: следить, зная, что у тебя за спиной никого нет, — это одно, а ожидать, что с минуты на минуту кто-то должен прийти, и не знать, с какой стороны, — совсем другое.

«А может, все же уйти?» — мелькнула соблазнительная мысль. Но в глазах всплыло лицо отца с нахмуренными бровями. Оно как бы говорило: «Волю свою заиметь вздумал? Попробуй!»

— «По личной надобности!» — злобно передразнил Степка. — Коль так, взял бы эту Маруську, остановил на дороге и сказал: «Так, мол, и так, есть у меня до отряда такая-то „личная надобность“, передай, пожалуйста…» А то нет — крадись, — говорит, — да чтобы не заметила. Знает, что «надобносгь»-то такая, за которую голову отрывают. А голову-то жалко. И надумал вместо своей сыновью подставить: у Степки, мол, башка дурья, и кулаком и поленом битая; потеряет, мол, не жалко, — от одного лишнего дурня свет избавится. Врешь, тятенька, насчет голов-то мы еще померяемся. Вот возьму сейчас и уйду. Скажу: «Шел лесом, головой за сук задел и почуял — крепко она у меня с шеей спаяна. До слез, мол, тятя, жалко стало по чужой „надобности“ главного украшения себя лишать. Есть у тебя „надобность“, сам и справь ее, а я человек тихий, без „надобностей“. Одна „надобность“ — голову свою в естестве уберечь». Так и скажу. Нет, навряд ли скажу: искалечит.

Он вздохнул и прижался к земле поплотнее, но тут же вскочил. На нижней ветке сосны покачивалась белка — это она напугала его, с шумом скользнув по стволу.

— Стервятина! — прошептал Степка трясущимися губами и замер, услышав шаги.

Они доносились со стороны поляны, но не приближались и не удалялись. Вероятно, это учительница ходила по поляне вперед и назад. Шаги были размеренны и ритмичны, как удары часового маятника. Долго и гулко отдавались они в настороженной тишине леса, а потом смолкли, и стало слышно неприятное царапанье — белка сдирала кору, осыпая на землю рыжую пыль. С поляны не доносилось больше ни звука, и у Степки появилось опасение, что, может быть, учительница ушла другой стороной или, еще хуже, притаилась за каким-нибудь деревом и наблюдает. Он ползком пробрался к полянке. Учительница сидела на пеньке, и Степка, успокоившись, вернулся на прежнее место. Холод сырой земли начинал прохватывать до костей.

— Долгонько они, чорт побери! — прошептал он с досадой.

«А быть может, уже здесь, за спиной у меня, и… целятся в затылок?»

Волосы зашевелились, и он ждал, что сейчас раздастся окрик, резкий, как удар топором: «Руки вверх!»

— Свят, свят, свят… Господи, воззвах к тебе… Помилуй мя, боже, по велицей милости твоея… твоея… твоея… Да воскреснет бог и расточатся… расточатся… врази… расточатся… — пытался он вспомнить молитвы, которые, по уверениям матери, предохраняли от всех опасностей, и, убедившись, что у него ничего не получается, растерянно выругался: — Чорт побери, забыл!

Жилы его медленно наливались льдом, сердце замерло. Но окрика не было. Стиснув зубы, Степка преодолел страх и оглянулся. Позади него, как и спереди и по бокам, стояли сосны, с глухим шумом покачивая мохнатыми ветвями. Ничто не намекало на близкое присутствие людей, а страх продолжал трясти все тело мелкой дрожью.