Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

его Годл имел в виду, вспомнив вдруг зимний вечер на заснеженном полустанке. Годл, по-видимому, хотел этим сказать, что Цаля заблуждается, полагая, будто Дина осталась такой же, какой была в местечке, и что своими письмами и нынешним приездом он в силах что-то изменить, — Дина никогда в местечко не вернется. Не случайно же Годл потом добавил, что город совершенно меняет человека и что хотя в городе человек уподобляется затерявшейся в стогу сена иголке, однако тянутся же все в город, кроме, понятное дело, его одного, Годла.

— Взбредет же тебе в голову! — вмешалась тихая, печальная Ханця, которая делала вид, будто не замечает размолвки между Диной и Цалей. — Настоящий человек всюду виден, что вы на это скажете, Цаля?

— Конечно.

Если б Цаля не ответил так решительно, Годл, вероятно, не пошел бы с Диной его провожать, хотя она просила зятя об этом, ссылаясь на поздний час и ночную темноту. Но это, разумеется, было не более чем предлогом. Разве не было темно вчера ночью, когда она его провожала, и разве не возвращалась она потом одна? Да наконец Цаля сам проводил бы ее домой. На этот раз он постарался бы запомнить улицы и переулки, по которым они пойдут. Годл, очевидно, сразу догадался, что не из-за боязни возвращаться одной Дина зовет его провожать Цалю, но ему это было безразлично. Однако умолчать о том, что Цаля так решительно признал правоту тещи, Годл не мог, и, чтобы сказать ему об этом, он и пошел с ними.

Как только они закрыли за собой дверь, Годл стал доказывать, что прав все-таки он, только он, а не Ханця: человек в городе — это иголка в стогу сена, а он, Годл, не хочет быть такой иголкой, вот потому он и не переезжает в город из железнодорожного поселка, где они с женой обосновались вскоре после свадьбы; даже в командировки ездит он сюда неохотно, хотя у него здесь полно родственников, не говоря уж о том, что у Ханци, у тещи то есть, он чувствует себя как дома.

Что-то еще рассказывал веселый и шумливый Годл, привел при этом вычитанную где-то притчу о мертвом льве и живой лисице, но Цаля почти не слушал его. Еще до того, как они вышли на длинную улицу, ведущую к светложелтому двухэтажному особняку с узорчатым балконом, Цаля про себя решил: если Годл, который чуть ли не слово в слово пересказывал все, что он, Цаля, писал Дине о своей тоске по местечку, спросит, не думает ли Цаля, окончив институт, поселиться в местечке, значит, нечего сомневаться: Годл действительно читал его письма к Дине. Дина, должно быть, сама давала их ему читать, чтобы потом советоваться с ним. Видно, она не верит, что Цаля, окончив институт, поедет работать в местечко, если, разумеется, к тому времени там найдется для него работа. Она, должно быть, думает, что он писал это только для того, чтобы вернуть ее из города в местечко. Ну что ж, Цаля не станет отрицать, он, конечно, хотел бы провести эти несколько вечеров с Диной в местечке, сидя на ступеньках какого-нибудь крыльца, а не на балконе, висящем над шумной городской улицей, как это было вчера вечером в первый день его приезда. И вместо того, чтобы плестись по этой пыльной улице, он, конечно, предпочел бы брести вместе с Диной по шоссе, вслед за луной забираясь все глубже в ночной лес.

Думая об этом вчера вечером, Цаля верил, что он, выросший в большом шумном городе, сможет на всю жизнь поселиться в местечке, в то же время понимая, что один, без Дины, он бы и года там не выдержал. Полюбившиеся ому уютные домишки с красными ставнями и дощатыми крылечками, пропитанные пряными запахами местечковых блюд, через неделю-другую, вероятно, надоели бы ему вместе с деревянным мостиком, пыльным шоссе и кваканьем лягушек у дремлющей речки... Цаля это знает, и все же он благодарен Годлу за то, что тот заступается за местечко, говорит о нем с такой же любовью, как Цалины родители, рассказывавшие ему в годы его детства о своем местечке как о чем-то самом прекрасном на свете. Если б он даже знал, что Годл восхищается местечком лишь ради того, чтобы понравиться ему, Цале, которого уже давно считает своим родственником, Цаля все равно не перебивал бы его. И как хорошо, что Годл не плетется в стороне, а сразу же встал между ними, и Цаля может не опасаться, что случайно прикоснется к Дининой руке. Если б они с Диной шли рядом, он бы, конечно, не в силах был удержаться, рука сама потянулась бы к ее руке. А вчера от Дины всего можно было ждать, она оттолкнула бы его руку, и это еще больше отдалило бы их друг от друга. Тогда он наверняка не простил бы себе, что приехал к ней. Нет, не случайно он сравнивает ее с «Незнакомкой». Дина и в самом деле осталась для него незнакомкой, может еще в большей степени, чем прекрасная дама Крамского. О той он знает, по крайней мере, все, что рассказывают экскурсоводы в картинной галерее. А что он знает о Дине? Может быть, Годл ему расскажет?

Но достаточно было Дине, отперев дверь дядиной квартиры, сказать Цале, чтобы он утром пришел к завтраку, мама будет его ждать, и он снова почувствовал ее преданность и нежность. Вот такой же она была, когда встретила его в открытом поле на крестьянских санях. Как хотелось ему тогда подхватить ее на руки и нести по снежному полю до самого горизонта, как хотелось ему сделать это и сейчас — пронести ее на руках по тихим, ночным улицам. Но Годл так же, как тогда Иоэл, не догадался, что в такие минуты третий — лишний. Не ушел Годл даже и тогда, когда Цаля ясно намекнул ему на это, сказав, что сам проводит Дину, дорогу он уже запомнил.

Дина и Годл уже давно были дома, а Цаля все не ложился, даже дверь не запер, он надеялся, что Дина вернется, должна вернуться, она ведь знает, что Цаля будет ее ждать. Он сказал это ей глазами, когда она ему пожелала покойной ночи. Кажется, кто-то идет. Цаля вышел на балкон. Нет, ему не померещилось. Кто-то приближается быстрыми гулкими шагами.

— Дина? — позвал Цаля, перегнувшись через перила балкона.

Еще