Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Даже спящий, малявка Аркадий Сигизмундович чувствует свою власть над Праматерью. Спящий, он попирает ногами цикад и птиц, орхидеи и папоротники; мнет маленькими пятками великую, необъятную Праматери-ну плоть, эй, вы там! Я здесь главный!

Край подушки давно промок от слез. Часть этих слез вполне объяснима и извинительна, а часть вообще не поддается никакому анализу.

— Приблудился, надо же, — думает Елизавета. — Повезло тебе, малявка!..

…Праматерь Всего Сущего не всегда бывает права, зря Елизавета понадеялась на обратное.

Подрываться и валить из кинотеатра, не дождавшись окончания сеанса и гибели главного героя, не получается. Вот у самой Праматери это получилось бы наверняка, влегкую. Только она в состоянии ломануться к выходу, переворачивая кресла, опрокидывая ведра с попкорном, отдавливая ноги всем попавшимся ей на пути. Последствия этого перформанса интересуют Праматерь постольку-поскольку, блин-компот. Только она в состоянии свистеть и на весь зал комментировать происходящее на экране. Она вообще может заорать: «Эй, кинщик! Чё это за бодягу ты крутишь? Сворачивай нах свои хули-люли семь пружин!» И в девяносто девяти случаях из ста свет зажжется, и сеанс закончится без последующего продолжения. Последний, сотый, случай рассматривается Елизаветой в рамках допустимой статистической погрешности. Или (что вероятнее всего) механик в этом единственном случае просто оказался глухонемым. Или иностранцем, слабо ориентирующимся в тонкостях русского языка.

Пирог с Шалимаром тоже могут беспрепятственно покинуть зал во время сеанса: они красивые, но главное — худые, гибкие и грациозные, ведрам с попкорном ничего не угрожает. Более того, сидящий на крайнем в ряду кресле мужчина (штатный онанист кинотеатра) привстанет, откинет сиденье и вполне доброжелательно скажет: «Проходите, красавицы! А вы еще вернетесь?»

Застенчивой и закомплексованной толстой жабе такие подарки судьбы не светят. Она бы и рада выползти, но постоянно переживает о чужих стопах, икрах и коленях. Хорошо бы, конечно, побеспокоиться заранее и сесть на крайнее в ряду кресло. Но оно уже занято штатным онанистом.

В ее фильме ее герой всегда погибает, вне зависимости от того, какую копию привезли, — цветную или черно-белую. Жанр тоже не имеет никакого значения. Но, наверное, это трагедия.

С течением времени боль от потери Карлуши притупляется, и трагедия переходит в драму. Ниже планка не упадет, но жанровые ответвления все же возможны —

трагикомедия, мелодрама.

Елизавета все чаще вспоминает о живом Карлуше, не о мертвом.

Мертвого она и не помнит толком, все произошедшее в день похорон скрыто дождевой пеленой. Туманом. Хотя в тот день не было ни тумана, ни дождя, ни снега. Солнца, впрочем, тоже не было, — обыкновенный питерский пасмур, только и всего.

В последний момент, вняв словам Праматери, Елизавета отказалась от идеи с кремацией и развеиванием праха над Кельном. Карлуша нужен ей здесь и нужен теперь даже больше, чем она ему, — как раз тут Праматерь оказалась права.

Без нее Елизавете ни за что не удалось бы похоронить Карлушу так, как он того заслуживал. Он, конечно, вообще не заслуживал похорон и не заслуживал смерти, но… Что произошло, то произошло, поздно пить боржом, как выражается Праматерь, действуем исходя из предложенных обстоятельств.

Действуя исходя из них, Праматерь договорилась со своим другом на Северном кладбище о хорошем для Карлуши месте, в окружении приличных людей, а не каких-нибудь ипанашек и мудофелей. Слева — профессор консерватории, справа — инженер-судостроитель, а в ногах — доцент кафедры театроведения СПбГАТИ.

— Академия театрального искусства — это тебе не пес поссал, — вздохнула Праматерь. — Эх… Сама бы сюда легла, честное слово. Жаль только, умный разговор поддержать не смогу. А так — компания лучше не придумаешь.

Она заставила Елизавету разыскать записные книжки Карлуши — с телефонами всех его знакомых. Набралось человек пятьдесят, и Праматерь собственноручно пробила каждый номер. Оказалось, что семеро умерли, десять вообще не смогли вспомнить, кто такой Карл Эдуардович Гейнзе, еще пятнадцать вспомнили, но с трудом; четверо уехали в Америку, пятеро — в Израиль, еще пятеро (о, проклятье!) — в Германию, а один неделю назад был помещен в больницу с язвой желудка. Оставшиеся трое, включая вечного, как египетские пирамиды, Коку-Лёку, согласились прийти. Кока-Лёка был в списке последним. Ему последнему Праматерь и позвонила. И разговаривала дольше, чем со всеми остальными. А после, положив трубку, сказала Елизавете.

— Ну вот, одним выстрелом двух зайцев завалили.

— В каком смысле?

— Карлуша ведь был музыкант, так? И эти его дружки тоже музыканты. Значит, на оркестр тратиться уже не надо, они нам хоть что слабают без проблем. Кого еще позовем?

— Больше некого.

— Н-да… Вот ома, жизнь… Жил-жил человечище, а как помер… — тут взгляд Праматери упал на Елизавету, и она сочла за лучшее не развивать тему.

На самом деле Елизавета сделала еще два звонка — Пирогу и Шалимару. Пирога, работавшую на карьерную перспективу, звонок застал на очередном собеседовании в очередной конторе. А Шалимара — в салоне красоты, где ей делали педикюр. Очевидно, из-за публичности мест и наличия в них посторонних ушей выражение соболезнований получилось скомканным.

Кошмар какой, сказала Пирог.

Вот ужас, сказала Шалимар.

— Похороны завтра. Вы придете?

Надо же, как неудобно, Лизелотта… У меня завтра защита курсовой, отменить никак не получится, сказала Пирог.

Надо же, как неудобно, Лайза… У меня поезд сегодня, еду в Москву на четыре дня, отменить никак не получится, сказала Шалимар.

И обе клятвенно пообещали в самое ближайшее время собраться и поддержать Елизавету в свалившемся на нее горе.

Не то, чтобы она обиделась на подруг, чего обижаться? Они и при жизни не особенно жаловали Карлушу, и вряд ли его смерть что-нибудь изменит в их отношении. Да и само кладбище вещь паршивая, почти потусторонняя, радости и оптимизма она не прибавляет. А Пирог с Шалимаром хотели жить радостно, в полном соответствии с выигрышными внешними и внутренними данными, так стоит ли их в этом упрекать?.. Она не обиделась, но нехороший червь все же принялся рыть ходы в сердце.

— Что, друзья тебя продинамили? — Праматерь, как всегда, проявила чудеса проницательности.

— Да… Черт с ними.

— Мой тебе совет — не держи на них зла.

— Легко сказать… И ведь причины какие гнусные выдумали! Типа уважительные, а на самом деле… Нет, чтобы сразу в лоб: извини, не появимся, в гробу мы это видели, и не терзай нас. Было бы честнее, нет?

— Нет. Ты их поставила в неловкое положение, а люди не любят, когда их ставят в неловкое положение. И заставляют прикладывать усилия к чему-то для них неважному. Люди от этого звереют. А вранье, даже самое гнусное, снова делает их людьми. Ясно?

В который раз Праматерь ставит ее в тупик своими слишком сложными и сумбурными словесными построениями!

— Ясно… В общих чертах.

Не так уж они виноваты, Пирог и Шалимар, в конце концов решила Елизавета и изгнала мерзкого червя из сердца. Их вину и рядом не поставишь с виной Женщины-Цунами, называвшей Карлушу «старым добрым Гейнзе». Больше всего Елизавета боялась, что в недрах записных книжек обнаружится хоть какой-то ее телефон, и не в меру темпераментная и методичная Праматерь примется названивать мегапродюсерше с известием о Карлушиной смерти. Что бы сказала Женщина-Цунами?

Старый добрый Гейнзе опочил? Боже мой, что вы говорите! Очень-очень жаль. А как его дочь? По-прежнему злоупотребляет жирами и углеводами и игнорирует раздельное питание? Посоветуйте ей японскую соевую диету. Посоветуйте ей капустную диету. Посоветуйте ей диету с чесноком и папайей. И диету модели Кристи Бринкли, она гораздо эффективнее диеты актрисы Миры Сорвино. А фитнес? Записалась ли его дочь на фитнес? Нет? Очень-очень жаль. Что? Нет, привет от меня передавать необязательно.

И это еще щадящий вариант разговора.

Но если допустить невозможное и представить, что Женщина-Цунами вдруг захотела отдать последний долг Карлуше… Прав на это у нее не больше, чем у торгующих овощами братьев-таджиков с Большой Пушкарской. Не больше, чем у продавщицы магазина «24 часа», в котором Елизавета покупает себе мюсли с клубникой. Не больше, чем у официантки пышечной «Пышки.ru», куда они с Карлушей наведываются по воскресеньям. Не больше, чем у таксы с первого этажа.

Женщина-Цунами — никто для семейства Гейнзе.

Никто.

…Из похорон Елизавета запомнила только комья земли, летящие на Карлушин гроб, и то, как она подумала про себя: «Чусики, Карлуша. Теперь уже навсегда — чусики!» Пальцы Праматери, сжавшие в этот момент ее запястье, она тоже запомнила. И Коку-Лёку с особым вдохновением игравшего на гобое. «Полет валькирий» Вагнера, неаполитанскую песню «Скажите, девушки, подруге вашей» и песню про то, что «опустела без тебя Земля». Кока-Лёка выложился на все сто, но чего-то явно не хватало, и потому мощные сами по себе темы выглядели сиротски. И только после того, как Кока-Лёка выдул самый-самый последний звук и затих, Елизавета поняла, чего именно не хватает, — Карлуши и его потрясающего «WELTMEISTERʼa».