Всё, что помню о Есенине - Матвей Ройзман

Эта двадцатитрехлетняя девушка за свою короткую жизнь перенесла столько, сколько другая женщина не переживет за весь свой век. Она в полном смысле слова любила Есенина больше своей жизни, восторгалась его стихами, но, когда считала нужным, искренно их критиковала, и Сергей прислушивался к ее мнению.

Конечно, женитьба Сергея на Айседоре Дункан, его отъезд за границу были тяжелым ударом для Гали. Живущая в холодной, «пайковой» столице одна, без родителей (отец покинул ее мать, а та вскоре умерла), без родных, она лечилась в клинике от своих нервных болезней. С трепетом ждала приезда Есенина. Я встречал ее иногда на улице, она всегда ходила с подругами, и первый ее вопрос был:

— Не знаете, когда вернется Сергей Александрович?

Именно Галя и Аня Назарова первыми расклеили свою сотню листовок и со смехом рассказывали, как ловко они это сделали: на улицах не горит ни одного фонаря, светит луна, а на небе облака — очень плохо видно. На намеченном месте фасада дома, забора, деревянных ворот Аня смоченной в клейстере кистью мазала и шла вперед. Галя подходила, прислоняла листовку к подготовленному месту, проводила по ней ребром ладони и тоже шагала вперед. Веселые девушки жалели, что никаких приключений не было, но считали, что им мало дали листовок, и предлагали расклеить еще сотню…

Вышедшие утром на улицы многие москвичи, не разобравшись, решили, что предстоит мобилизация поэтов, живописцев, актеров и т. д. У некоторых были отцы, сыновья, родные — люди этих профессий.

В одиннадцать часов утра все имажинисты, подписавшие «Всеобщую мобилизацию», были вызваны в МЧК, и нам объяснили, что подобная манифестация может привлечь нежелательных людишек, которые будут вести себя вызывающим образом по отношению к Советской власти. Наши командоры пытались возражать, но нам растолковали, что зарубежные корреспонденты только и ждут повода, чтобы поднять шумиху в своих газетах. Это верно! Имевший доступ к иностранной печати Шершеневич говорил, что там писали о том, что Петроград сдался белогвардейцам, Москва пала. Еще чаще появлялись сообщения о том, что Советская власть накануне разгрома, а то и ликвидирована. Нам посоветовали самим отменить демонстрацию. Это мы и сделали, явившись 12 июня в 9 часов вечера на Театральную площадь. Народу собралось много, некоторые кричали: «Есенин! Есенин!» Но мы молча ушли.

«Всеобщая мобилизация» вошла в литературу. Но как? Например, в собрании сочинений Есенина[33] этому документу предшествует цитата из «Почти декларации»:

«Организовывали потешные мобилизации в защиту революционного искусства».

Ничего себе «потешная мобилизация»!

Сперва десятки лет Есенина замалчивали, потом стали о нем писать мемуары, где из кожи вон лезли, чтобы показать только положительное. И Есенин в подобных записях выглядит белым барашком. А потом, скажем, на моих выступлениях, читатели справедливо задавали вопрос: почему Есенин в мемуарах изображается пай-мальчиком? Ведь это же противоречит его собственным стихам и поступкам! Вот я и решил написать правду о Есенине, где, кстати, факты подкрепляются документами. Неужели Есенина ожидает судьба многих великих поэтов: лет через сто-двести историки литературы, литературоведы начнут рыться в архивах, чтобы докопаться до истины. Надеюсь, что найдется у нас такая мужественная редакция, которая доведет эту истину до читателей раньше на один век или на два…

…В журнале «Печать и революция» было напечатано письмо трех командоров, в котором они предлагали наркому Луначарскому организовать публичную дискуссию с участием видных деятелей литературы, науки и философии. Тут же был помещен и ответ Анатолия Васильевича, который отказывался от публичной дискуссии, считая, что имажинисты «обратят ее еще в одну неприличную рекламу для своей группы.

Есенин стукнул кулаком по столу:

— То мы шарлатаны, то мы рекламисты. А кто за нас стихи пишет?

В общем, выступления командоров свелись к тому, что раз имажинистов упрекают в саморекламе, то они и должны ее организовать. Широкую! Шумную! На всю Москву!

Я должен напомнить, что это происходило в 1921 году, когда в искусстве и литературе шли ожесточенные дискуссии, споры, стычки и публика на них охотно шла. Так, например, объявленный в «Стойле» диспут о театре: «Мейерхольд — Таиров» привлек столько народа, что не только было забито все кафе, но огромная толпа встала около дверей и все время увеличивалась. Положение спас А. Я. Таиров, предложивший перенести диспут в свой Камерный театр, где словесное сражение продолжалось до двух часов ночи…

И что же предложили командоры нам, членам «Ордена»? Присвоить улицам столицы наши фамилии, например, на Садовой-Триумфальной, где живет Георгий Якулов, снять дощечку с наименованием улицы, а вместо нее прибить такую же: улица имажиниста Якулова.

Георгий Богданович, как его потом прозвали в театральных кругах, Жорж Великолепный, отказался от этой чести: его фамилию и так знают! Рюрик Ивнев все еще находился в своей резиденции — в Тифлисе, и его фамилию вычеркнули. Борис Эрдман заявил, что его не тянет переименовывать улицы, хотя его фамилией и собираются окрестить Тверскую. Грузинов тоже уклонился от саморекламы.

— Почему ты не хочешь иметь улицу с названием твоей фамилии? — спросил его Кусиков.

— Зачем мне третья улица? — ответил Грузинов. — Две же носят мою фамилию — Большая и Малая Грузинская.

Мы засмеялись, Есенин спросил Николая Эрдмана:

— А ты?

Коля недавно окончил реальное училище, выглядел мальчиком, наверно, впервые надел штатский костюм, но кепка у него была фасонистая, и носил он ее, а ля черт подери. Он поднялся со стула и заявил:

— Я хочу иметь в Москве улицу моего имени!

Это было сказано с такой важностью, что мы опять засмеялись. Сергей посмотрел на меня.

— А ты?

Я ответил, что пойду вместе со всеми, но смешно вешать дощечку с моей фамилией, ее никто не знает.

Мы вышли вшестером на улицу, моросил осенний дождь, было темно. На Большой Дмитровке приставили легкую лестницу к стене дома, сорвали дощечку с наименованием улицы, и она стала именоваться улицей имажиниста Кусикова. На Петровке со здания Большого театра Мариенгоф снял дощечку и прибил другую: «Улица имажиниста Мариенгофа». Вскоре Кировская сделалась улицей имажиниста Н. Эрдмана, Кузнецкий мост Есенинским, а Б. Никитская — улицей имажиниста Шершеневича.

Кусиков нес дощечки в рюкзаке. Когда мы проходили через Советскую площадь (по пути на Б. Никитскую), Сандро остановился возле статуи Свободы, вынул из рюкзака дощечку размером побольше. Шершеневич осветил ее электрическим фонариком, и мы увидели: «Благодарная Россия — имажинистам». Далее были перечислены все, входящие в орден. Эту дощечку Кусиков предлагал особыми шурупами привинтить к подножию статуи Свободы. Есенин возразил: мы переименовываем улицы, а не памятники. Спор закончился в пользу Сергея.